Шолохов
Шрифт:
А сколько было — до и после — знакомств: М. Горький, В. Вересаев, И. Бабель, Л. Леонов, Б. Пильняк, А. Серафимович, И. Тихонов, С. Сергеев-Ценский, А. Толстой, К. Федин и более молодые — В. Боков, А. Борщаговский, П. Бровка, А. Платонов, М. Светлов, затем и те, кто годился ему в младшие братья, — И. Абашидзе, М. Алексеев, О. Берггольц, С. Михалков, Ю. Бондарев, Вас. Белов, Л. Васильева, О. Гончар, В. Закруткин, Ан. Иванов, Е. Исаев, А. Калинин, К. Кулиев, И. Мележ, В. Овечкин, Ан. Софронов, Вл. Фирсов, Вас. Федоров, В. Шукшин, А. Проханов, литературоведы Ф. Бирюков, К. Прийма, B. Петелин, композитор Д. Шостакович, скульптор
О Шолохове с восхищением отзывались значительные творцы: Р. Роллан, В. Шишков, А. Исаакян, О. Форш, Э. Хемингуэй, Мулк Радж Ананд, Б. Чопич, Памела Джонсон, Жан Катала, Д. Кьюсак, Я. Ивашкевич, Алан Маршалл, Р. Гамзатов, Э. Межелайтис, Дж. Олдридж, С. Причард, Ч. Айтматов, Юр. Мелентьев, еще многие и многие.
Шолохов — академик, почетный доктор трех университетов, оратор на авторитетнейших международных встречах писателей, ученых, студентов, долгие годы секретарь Союза писателей СССР — отвечал за работу с молодыми писателями…
К чему все эти перечисления? В 1991 году поэт, участник съезда народных депутатов Евг. Евтушенко напечатал статью с названием — антисанитарным — «Фехтование с навозной кучей», где о Шолохове сказано так: «Не любил себя отождествлять с интеллигенцией, да и саму интеллигенцию недолюбливал».
Глава вторая
1949–1950: ЦЕНА ОДНОГО ПИСЬМА
Вернемся в 1929-й: Сталин тогда упрятал в архив свое письмо с критикой «Тихого Дона». Превратил его тем самым как бы в заряд-фугас с часовым механизмом.
Прошло 20 лет.
Дед Трифон: «…к чертям собачьим!»
Шолохов все чаще подстегивает себя в думах — надо продолжать военный роман. Последствия контузии? Терпи казак… По весне отправился в Сталинград собирать материалы — нужны архивы боевых лет, нужны встречи с очевидцами сражения.
Его, знатного гостя, везут по городу. Еще не все отстроено, и потому память легко возвращается в прошлое. Тихие руины, а каково же было советскому воину тогда, в оглушающем громе пальбы, в свисте снарядов и бомб, в предсмертных стонах, в яростных командах, в ругани-проклятиях и в молитвах шепотом…
И хотя недолюбливал газетные интервью, все же встретился с журналистом из областной газеты. Появилось сенсационное признание: писатель мечтает о военной трилогии!
Но нет необходимого покоя для того, чтобы только творить. Отвлекает от романа то одно, то другое.
…Приглашен на Всесоюзную конференцию сторонников мира в Колонный зал Дома союзов. Явился в гимнастерке, в галифе и сапогах. После войны он несколько лет подряд продолжал чаще всего одеваться именно так. Попросили — ведь авторитетен! — выступить. Согласился, ибо идея конференции отвечала его душевной озабоченности. Понимал, что стране трудно жить двойной тягой: восстанавливать народное хозяйство и тревожиться, что каждый день может начаться новая война. «Лишь бы не было войны!» — такое присловье родилось у терпеливого народа во времена, еще полные после войны лишений — в полуголоде и в обносках, на деревенских пепелищах, в перенаселенных коммуналках…
Он закончил свою речь без партагитпроповых шаблонов — отметил стойкость советского человека: «Тракторист, рядовой человек нашей страны. Он честно воевал, он окончил войну в Берлине, он был четыре раза ранен во время войны и снова возвращался в строй. Говоря с ним о жизни, о будущем, услышал я такую фразу: „Широкие плечи и у меня, и у Советского Союза. Мы все выдержим!“»
Едва добрался домой, упросили поучаствовать в совещании передовиков сельского хозяйства родного района. Говорил о том, как получше провести весенний сев, а еще поблагодарил земляков-хлеборобов за то, что выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета.
В начале мая Шолохов узнал об идее Сталина, что вылилась в постановление ЦК и правительства о защите засушливых районов лесополосами вокруг полей. Оно касалось и донских степей и не могло не взволновать: с 20-х годов писатель болен страданиями земляков — то и дело налетают жаровеи. Они сжигают едва проклюнувшиеся посевы и оставляют по себе черную память — засухи и неурожаи.
Потому без промедлений взялся за статью. Назвал «Свет и мрак» — это призыв к читателям поддержать то, что задумано Сталиным, а также отклик на политику США — холодная война в разгаре. Огромная статья выйдет в «Правде» в двух номерах — 24 и 31 мая 1949 года.
Она — зеркало и сильных, и слабых граней шолоховской публицистики той поры.
Лесопосадки ему казались фантастикой в еще не восстановленной от военного разора стране: «Если вытянуть будущие лесные полосы в одну непрерывную ленту шириною в 30 метров, она опояшет земной шар по экватору 50 с лишним раз… Угаснут грозные черные бури… климат станет мягче, влажней…»
По статье чувствуется, что едва на Дону взялись за создание лесозащитных станций и выращивание леса, как автор самолично побывал там: «Зелеными брызгами малахита чудесно расцвели крохотные, прячущиеся между бровками борозд, как бы прилипшие к влажному песку сеянцы сосен… Стань на колени, склонись над малюткой-деревцом, и ноздри уловят молодой и нежный запах сосновой смолы, а глаза увидят на игрушечно тоненьком, шершавом и гибком стволе-стебельке несоразмерно большие по сравнению с ним, величиной с булавочную головку, искрящуюся, как роса, капельки смолы…»
И наряду с этим клеймит правителей США: «Слепнут от бешенства, взирая из-за океана на незыблемую и все растущую мощь нашего государства; они дрожат от ярости, вслушиваясь в победную поступь Народно-освободительной армии Китая; в тупую и бессильную злобу повергают их успехи стран народной демократии, уверенно идущих к социализму, и черной ненавистью исполнены их сердца ко всему живому, гордому, честному — к свободолюбивым народам Греции, Индонезии, Вьетнама, — к тем, кто истекая кровью, героически сражается за свою независимость…»
Однако же вскоре читать становится скучнее. Так, обычная правдинская агитация и пропаганда. И вдруг прорывы! Вновь чувствуется — шолоховское! — публицистическое перо.
Вот он с вызовом — протестным! — принялся защищать крестьянство. На этот раз от неправедных налогов. Отдал слова негодования колючему на обличения персонажу — деду Трифону. И в сцене, где, по всем законам советской журналистики, надо поддерживать замыслы верховной власти, все читали: «С одной стороны, указание, чтобы сады разводили, а с другой — плати за каждое дерево… в прошлом году вызывают меня в сельсовет, финотделов агент спрашивает: „Сколько, папаша, деревьев в твоем саду?“ А чума их знает, говорю ему, иди сам считай. Он не погордился, пришли комиссией, пересчитали все дерева, финотделов агент и говорит: „Каждое косточковое дерево, ну, слива там или еще какая-нибудь вишня, четыре штуки их считаются за одну сотую платежной земли, а каждое семечковое, яблоня ли, груша — за одно дерево — одна сотая“… Я уже прикидываю: не порубить ли часть дерев?»