Шолохов
Шрифт:
— Что ж, давайте послухаем, чего он там гутарит, — спокойно предложил Ермаков. — Устройте нам эту, как ее… очковую ставку.
«Сопливый» метнул на него злобный взгляд.
— Обязательно устроим, когда это понадобится, — елейно молвил он. — Но очная ставка — это, знаете ли, когда васобличают. Выйдет уже не добровольное признание, которое учитывается судебными органами, а вынужденное.
— Пущай, — махнул рукой Ермаков. — Там ишо неизвестно, кто кого обличать будет: он меня али я его.
«Жидковат ты, парень, супротив меня, жидковат!» — думал он, насмешливо глядя на чекиста.
Закончив допрос, никакого протокола тот Ермакову
Через несколько дней Харлампия перевели в Миллеровский исправдом. Там был новый следователь, косолапый полный человек с заплывшими глазками. Он тоже поначалу требовал дать «сведения» на Михаила, но, убедившись, что Харлампий этого делать не будет, жестко и неуклонно повел дело к обвинению его в организации Вешенского восстания. Действовал он умело: шаг за шагом доказывал эпизоды, которые на первом следствии Харлампий либо обошел молчанием, либо попытался смягчить, — как, например, гибель от его руки в бою под Климовкой 18 матросов карательного батальона Балтфлота или службу в Донской армии Краснова в 18-м году. Следователя не интересовало, по каким причинам Харлампий оказывался то у красных, то у белых, он видел свою задачу в другом.
— На первом следствии вы утаили ряд важных обстоятельств, — утверждал он. — Что вы делали в январе — феврале 19-го года, когда советская власть простила вас за участие в белом движении?
— Был заведующим артиллерийским складом 15-й Инзенской дивизии…
— Та-ак. А какую должность вы занимали в марте этого же года, после второго антисоветского восстания на Дону?
— Первое время я должностей никаких не занимал, а посылался начальником боевого участка правой стороны Дона есаулом Алферовым в разведку по хуторам. Потом все восставшие разбежались, в том числе и я пришел домой. По прибытии, где-то 5 марта, старики-казаки выбрали меня командиром сотни, на чем и настояли… Я пытался отказываться…
— Это неважно, — выставил большую пухлую ладонь чекист. — Дальше.
— Дальше… Когда Алферов выбыл в распоряжение командующего Кудинова Павла Назаровича, я остался его заместителем и принял командование отрядом. Алферов больше не возвращался, а я получил предписание от Кудинова, что назначен командующим отрядом Каргинского района.
— Уточните: отрядом или дивизией?
— Отряд был большой, назвали потом дивизией… Хотя какая энто дивизия по сравнению…
— Это неважно. Будем исходить из того, как назвали. Назвали бы полком, я бы записал — полком. Кстати, а в чьи руки попали снаряды из артсклада, который доверила вам советская власть?
— Кубыть, в руки повстанцев…
— А не вы ли их захватывали со своим отрядом?
— Мною был получен приказ занять Каргинскую. Я и занял. А снаряды — энто уже между делом. По-моему, инзенцы не успели их вывезти.
— Они не успели, потому что были вами уничтожены.
— Да убегли они, потому и не успели! А пленных я не трогал.
— Это мы выясним. В каком чине вы были, когда Белая армия соединилась с повстанцами?
— С германской я был хорунжий. А у повстанцев чинов не было, как в Красной армии.
— А какой чин вы получили у белых, когда повстанческие силы перешли в подчинение генералу Сидорину?
— Сотника, потом есаула.
— Так и запишем…
— Вы запишите ишо, что я полком у Буденного командовал! А то у вас дюже складно получается: сотник, есаул…
— Я записываю то, что имеет отношение к делу. Кстати, поступая на службу в Красную армию, сказали ли вы, что
— Как я мог им руководить, ежели оно начиналось без меня? Я был мобилизован повстанцами как воинский командир…
— Вы уклоняетесь от ответа. Что вы сказали по этому поводу в Особом отделе 14-й кавдивизии?
— То и сказал. Командовал, мол, отрядом у повстанцев.
— Так и запишем. Представился не бывшим командиром дивизии, а командиром отряда, — скрипел пером чекист.
Точно так же, комочек к комочку, лепил он обвинение о создании Харлампием в Базках контрреволюционной организации.
Работая в исполкоме и крестьянском обществе взаимопомощи, Ермаков демонстративно не обращал внимания на то, кто из казаков, пришедших к нему за помощью, «лишенец», а кто нет. Когда проходили выборы в волостной и хуторской Советы, Харлампий призывал выбирать не крикунов-бездельников, а многое повидавших фронтовиков, среди которых было немало таких, как он, послуживших и белым, и красным. Следователю об этих фактах кто-то услужливо донес. Он в дотошной своей манере спрашивал:
— Вы пытались провести в Совет Крамскова Каллистрата?
— Было дело. Так на то ж они и Советы, чтобы…
— Вернемся к Крамскову. Вы знали, что он лишен избирательных прав?
— Нет, — врал Харлампий.
— Незнание законов не освобождает от ответственности. — И следователь вновь скрипел пером.
Потом он давал Ермакову читать протоколы и требовал, чтобы он расписался на каждом листе внизу. Записывал чекист вроде бы со слов Харлампия, но по своему принципу — только то, что «важно». Свидетелей, давших несколько лет назад показания в пользу Ермакова или подписавших письма в его защиту, он не вызывал, ограничиваясь теми, кто хоть чем-то мог быть полезен обвинению.
После нескольких таких допросов Харлампий со всей ясностью понял, что он не выйдет из исправдома живым. Да и надоело ему, заматеревшему в боях солдату, выкручиваться, хитрить, оправдываться… Ночами он без сна лежал на нарах, вглядываясь в темноту. Смерти он не боялся, она ходила за ним по пятам с 14-го года, но душа его противилась гибели в затхлом сыром подвале, от пули в затылок… Мысль об этом была подобна прикосновению чего-то холодного и липкого. Но сильнее мысли о смерти его мучила мысль о том, почему путь, которым он шел всю жизнь, оказался гибельным. Разве он крал, обманывал, подличал? Душегубствовал, было дело… Но не больше других, и только на войне. Мечась из одного лагеря в другой, он нигде не искал себе выгоды — напротив, больше терял, ища справедливости. Но несправедливости в мире было больше, чем справедливости, оттого, наверное, и путь Харлампия выходил кривым, извилистым. Другие шли всегда прямыми путями: с красными, так с красными, с белыми, так с белыми, им с самого начала было все ясно, а ему до сих пор не ясно. Он таким даже иногда завидовал, правда, чуть-чуть, ибо понимал, что у него бы так все равно не вышло. А если даже получалось, то всегда находилась сила, сталкивающая его с прямой дороги. Все чаще вспоминал он историю, рассказанную молодому Шолохову: об утенке, которого он невзначай зарезал косой. Что было толку ему, желторотому, выбирать путь в густой нескошенной траве? Все равно ждала его неминучая судьба в виде остро отточенной литовки в руках здоровенного, головой до небес, мужика. Не зря, видать, гутарят, что смерть с косой ходит… Косит она всех без разбору — и правых, и виноватых… Стояли за простой народ и Стенька Разин, и Емельян Пугачев, а погибли оба лютой смертью. Где же был в это время народ? Народ с тем, у кого сила. Была у него сила, шел за ним народ.