Шони

Послов сопровождал Кешан Чиладзе. Они торопились: выйдя утром из Потийской гавани, не сделали ни одного привала. Шли густым, вековым лесом; высокие, могучие кроны, образуя сплошной свод, скрывали от людей солнце. Потеряв счет времени, послы опасались, что ночь застигнет их в чаще. От зноя, казалось, закипало болото, со всех сторон подступавшее к путникам, В мрачном молчании

леса было слышно, как булькает и клокочет трясина, из которой то и дело выскакивали на дорогу огромные пучеглазые жабы. От омерзения, смешанного со страхом, у послов перекашивались лица. Их было двое, они несли к Дадиани послание султана Мурада.

Люди одишского правителя — мтавара никогда не вели турецких послов в его резиденцию прямой дорогой и старательно обходили населенные места, поля, сады, виноградники. Если послы высаживались в гавани Поти или Кулеви, им приходилось преодолевать на своем пути лесные заросли и топкие болота. Если шли из Анаклии, то их вели по опасным, узким тропам, по самому краю обрывов и скал; на реках проводники обходили броды и переправляли послов через бурлящие водовороты. Ночлег им устраивали в грязных пастушеских хижинах, где дым очага выжигал глаза, потчевали их черствым мчади и вяленой козлятиной. Ложем им служила охапка сена, подушкой — обрубок дерева. Словом, прежде чем послы добирались до Дадиани, они проклинали свою судьбу, приведшую их в Одиши. Таким способом Дадиани хотел обмануть могущественного султана, отбить у него охоту владеть будто бы нищим, обездоленным, полуголодным княжеством Одиши.

Приближенные Дадиани, которым он поручал встречать иностранных послов и курьеров, брали с собой опытных проводников, знакомых с каждой тропкой, с каждой извилиной дороги. На этот раз проводниками были пастухи Кешана Чиладзе, Тагу Зарандиа и его семнадцатилетний сын Вагуриа Сквери. Сквери [1] юношу прозвали потому, что своим стройным станом, точеной шеей и большими глазами с длинными ресницами он действительно походил на козулю. К тому же, как и все мегрельские пастухи, которых на каждом шагу подстерегала опасность, он всегда держался настороже.

Вагуриа Сквери был одет в домотканые из серой шерсти штаны и рубаху, из которых давно вырос: штаны едва доходили ему до колен, а рукава рубахи до локтей. Он был необут, простоволос, подпоясан грубой веревкой.

Землю, по которой ступали путники, устилал сплошной покров из перегнившей листвы и моха, росшие вокруг болота кусты и колючки сплелись между собой, образуя труднопроходимые заросли; бук, ольха, тополь и липа цеплялись друг за друга ветвями. То тут, то там сквозь густую зелень леса пробивались мощные столбы солнечного света, щедро золотя листву и чахлую болотную поросль. Порой сияющее золото лучей пересекала тень вспугнутой лани, пролетевшей утки, выпорхнувшей из кустов лесной курочки…

Вагуриа Сквери быстро и безошибочно угадывал, где под покровом гнилой листвы и моха скрывалась твердая, сухая земля, а где — коварное, бездонное болото, поджидающее свою жертву. И отец и сын, перегоняя с места на место княжеский скот, вдоль и поперек исходили гористую часть Одиши и равнины ее прибрежной полосы. Не было таких горных рек и стремнин, через которые им не приходилось переправляться.

Собираясь в поход или задумав какое-либо иное опасное дело, Кешан Чиладзе всегда призывал к себе Тагу Зарандиа. Кешана восхищало невозмутимое спокойствие Тагу перед лицом любой опасности и даже самой смерти, его способность терпеливо переносить телесные страдания. Поручая ему сопровождать турецких послов, Кешан твердо был уверен, что никто другой не сможет провести их через Коратскую чащобу. Но Кешан не знал одного: Тагу Зарандиа уже не был прежним Тагу. Зрение его потеряло свою остроту, и сердце начало сдавать, и задору стало куда меньше. Правда, он, как и прежде, добросовестно пас тучные стада своего господина, но теперь он не чувствовал всю полноту жизни, особенно после утрат двух своих детей. Единственной радостью, единственным утешением его скорбного сердца был Вагуриа.

Когда Тагу передали приказание немедленно явиться к Кешану, он обрадовался, что князь вспомнил о нем, но и огорчился, считая себя уже непригодным для важных дел. Узнав, что ему поручают быть проводником турецких послов, он без колебания решил сопровождать их: даже на смертном одре не отказался бы Тагу от такого поручения, ведь с турками у него были давние счеты. Скрыв от князя, что время и тяжелые утраты ослабили его тело и дух, Тагу решил взять с собой сына.

Зной все прибывал, становилось трудно дышать. Шли гуськом: впереди, по непроторенной дороге, шагал Сквери, за ним Тагу и Кешан Чиладзе, далее послы, а замыкали шествие слуги. Дорога осталась далеко в стороне, но, подумав, что ночь застанет их в лесу, Сквери решил вновь выйти на дорогу.

— Сквери! — Услышав тихий, предостерегающий голос отца, он тотчас же воротился на прежний путь.

Между ними было условлено, что, пока отец не подаст ему знака, он не должен выводить послов на дорогу: Тагу хотел помучить турок, довести их до изнеможения. И хотя Вагуриа своим безошибочным чутьем понимал, что скоро потеряет направление, он все же повиновался отцу.

Спускались сумерки. Лес притих, слышно было лишь надсадное дыхание утомленных путников, звуки всплывающих на болоте и лопающихся пузырей, неумолчный комариный звон. Лучи солнца, пробившиеся сквозь зеленый лесной свод, постепенно редели, бледнели, разноцветная поверхность болота переливалась в сумеречном свете, как змеиная кожа.

Все ощущали, что творится что-то неладное, что проводники сбились с пути. Послов охватило подозрение: как могли люди мтавара заблудиться на собственной земле? Они украдкой наблюдали за поведением проводников, и подозрение их вскоре рассеялось: те сами были растеряны и взволнованы не меньше послов…

Тагу уже жалел, что помешал сыну вернуться на дорогу. Вагуриа рассудил правильно, а его, Тагу, ослепила злоба против неверных. Теперь же оставалось одно: идти вперед. Если они и не выберутся на дорогу, то, быть может, повстречают пастухов, которые выведут их из болота.

Между тем идти стало труднее. Почва под ногами делалась все более зыбкой, воздух, насыщенный болотными испарениями, стеснял дыхание, комары облепили измученных путников, лезли в глаза, в нос, в уши, за воротник, под шапку. Шли уже наугад, по нескольку раз обходя тот же куст, то же дерево, ту же тропку; земля под ногами изгибалась, качалась, липла к подошвам, утяжеляя шаг. Утомленные, ожесточенные, пришедшие в отчаяние путники с трудом волочили ноги. Один только Вагуриа Сквери не терял бодрости и спокойствия. Его уверенная поступь, высоко поднятая голова, ясная улыбка вселяли в путников надежду. Но сам Вагуриа видел, что люди выбились из сил. Чтобы подбодрить их, он запел песню. Это была любимая песня его сестры Цау, он запевал ее в трудные минуты своей жизни.

В голосе Вагуриа звучала вечно юная сила жизни и смутная печаль, понятная только Тагу. Эта песня перенесла его в прошлое.

Пасхальная ночь. На балконе дома он свежует подвешенного козленка. Только сегодня с зимних пастбищ спустился Тагу, где он пас господское стадо. Вся семья в сборе, и в доме царит радость. На столе — крашеные яйца. Блестят глаза у Вагуриа и Куджи. Цау щиплет кур на балконе. Сегодня она необычайно счастлива: вернулся домой отец. Она крутится по дому, как волчок, и все успевает сделать: постирать и починить отцу белье, умыть его, причесать, почистить одежду. Ведь сколько времени был он вдали от близких без ухода, как соскучился по семье, по жене и детям! Цау не дает отцу и пальцем пошевелить, перехватывает любое дело у него из рук…