Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса
Шрифт:
Когда же старик распахнул свое видавшее виды пальто, взору моему предстало и вовсе удивительное зрелище: праздничный камзол горцев, пребывавший в крайне прискорбном состоянии. Одна из пуговиц умудрилась сохранить первоначальный блеск — дерзко и надменно сверкала она среди лохмотьев, наводя на мысль о вечерах в обществе прекрасных дам, обитательниц аристократических замков. Все прочее, увы, не несло в себе никакого блеска, никакой дерзости. Оно было изорванным, грязным и засаленным, изобличая в своем хозяине безнадежного неряху и дебошира.
Я с любопытством разглядывал старика, а его глаз смотрел на меня. Почему
Я изъявил желание угостить его выпивкой, и Глаз одарил меня одобрительным взглядом. По просьбе старика я заказал ему «один ром и один шунер» (как выяснилось, «шунером» называлась промежуточная порция эля — чуть меньше пинты). Он аккуратно заглотнул рюмку рома и тут же запил ее «шунером». Во время всей этой процедуры старик не сводил с меня внимательного взгляда, но вслух произносил малозначащие фразы: о том, что погода прекрасная, жизнь дорогая, а короб непомерно тяжел для человека семидесяти пяти лет.
Когда я предложил повторить заказ, Глаз потеплел и словно засветился обещанием более близкого знакомства. До сих пор он настороженно изучал меня. Это был очень странный старик. Говорил он медленно, и речь его отличалась вполне городской правильностью. Вообще я пришел к выводу, что приодеть его, повесить на грудь орденскую ленточку — и старик вполне мог бы сойти за какого-нибудь известного дипломата. Его странные глаза — один мертвый, а другой непомерно живой — наводили на мысль о скрытности характера, а возможно, и крайнем коварстве.
Я поинтересовался у старика, посещал ли он школу. Он ответил, что да, шестьдесят пять лет назад он ходил в начальную школу. В нем, как и в большинстве его соотечественников, ощущалась страстная тяга к знаниям. Старик рассказал, что до недавнего времени много читал.
— И какого рода литературу вы предпочитали?
Глаз взглянул на меня задумчиво:
— Богословскую.
Пока старик расправлялся со второй порцией рома и «шунера», я наблюдал за ним в профиль. Нет, все-таки вылитый святой!
Тут я заметил, что Глаз с откровенным сожалением уставился на опустевший стакан. Затем обратился ко мне… во взгляде читалось: «Да, еще один ром и «шунер» были бы весьма кстати». Я почувствовал, что это начинает мне надоедать.
Однако третья порция выпивки дала столь неожиданные результаты, что мое назревавшее раздражение как рукой сняло. Возможно ли такое? Его дремлющее веко потихоньку оживало. Оно слегка приподнялось и снова опустилось. Я ощутил волнение, как в преддверии восхода солнца. Несколько томительных мгновений мертвый глаз словно бы колебался — оживать или нет. И вот на меня уже смотрят два совершенно одинаковых — здоровых, ясных и блестящих — глаза.
Я замер в восхищении. Противоречие между профилем и анфасом исчезло. Теперь передо мной сидел настоящий, несомненный святой. Более того, эта неожиданная трансформация распространилась вглубь и захватила всю личность старика. Куда подевалась его прежняя робость! Стукнув по столу рукой, старик назидательным жестом поднял вверх указательный палец (вот оно, наследие Джона Нокса, к которому теперь прибегает всякий шотландец,
— Этот мир-р-р со всем, что в нем существует, катится прямиком в геенну огненную!
В ответ на мой вопрос, почему он так думает, старик разразился долгой историей своей жизни.
Выглядела она чрезвычайно запутанной. Я так понял, что давным-давно, во времена бурной молодости, с моим знакомцем приключилась беда: то ли он сбил с ног полицейского, то ли только замахнулся, а тот сам упал, но старика судили и посадили в тюрьму. Там он в основном щипал паклю — и это были его самые неприятные воспоминания.
Затем он вышел на свободу, пытался работать, но ему никогда не удавалось заработать много денег. В его рассказе промелькнули несколько невнятных женских имен, но старик на них не останавливался подробно. Далее, если я ничего не напутал, у него случился еще один конфликт с властями (столь же невинный и непреднамеренный — просто по причине излишне горячего нрава), и он снова очутился за решеткой. Случай сам по себе неприятный, но он в корне изменил всю жизнь старика. Тюрьма помогла ему обрести истинную веру. Так уж вышло, что попал он туда накануне казни одного убийцы и всю ночь просидел, размышляя о смысле жизни и всем том, что преподобный Джон Нокс вложил в его подсознание. Старику явилось видение геенны огненной, он подумал о Боге, о своей душе и вдруг осознал, что душа-то у него бессмертна! Тогда же он понял, что спасти ее можно единственным способом — благодаря молитве и праведной жизни. Словом, старик решил порвать с прежними привычками, а заодно и сменить работу, тем более что его давно уже тянуло на природу.
— Вот так я и стал коробейником — стал ходить по дор-р-огам и р-р-размышлять о вечных истинах.
— Скажите, вы счастливы?
— Счастлив? О да, дружище, я чувствую себя счастливым.
На лице его застыла блаженная улыбка христианского мученика.
Я предложил подвезти его в Перт, и старик с достоинством согласился. В машину он садился с видом посла, вступающего на подножку парадной кареты. Что ни говорите, а этот простой шотландский коробейник обладал безупречными манерами. Всю дорогу мы беседовали о жизни. Старик незыблемо стоял на позициях кальвинизма и обо всем судил с высоты своей обретенной праведности. Он сурово осуждал тех глупцов, которые тратят жизнь в погоне за мирскими соблазнами. В самый разгар его тирады я украдкой бросил взгляд на своего попутчика и в очередной раз поразился: передо мной сидел вылитый Джон Нокс!
Мы распростились у входа в ночлежку. Старик милостиво пожелал мне спокойной ночи и настоятельно советовал задуматься над его советами.
К моему великому разочарованию, на лице его вновь светился один-единственный глаз, второй же скромно удалился на покой. Я провожал его взглядом и видел, как старик добрел до дверей ночлежки и скрылся за ними со своим огромным коробом.
В Перте обнаружилась масса симпатичных девушек. Как мне объяснили, они целый день занимаются тем, что красят британскую одежду. По вечерам же им, очевидно, нечем заняться, кроме как прогуливаться по главной городской улице. Так они и ходят туда-сюда под ручку, пока — в некий таинственный миг — не вспоминают о родном доме и не исчезают бесследно.