Шоу для богатых
Шрифт:
— Что-нибудь еще?
— Все, свободен.
Дождался, когда Али закроет за собой дверь в «кают-компанию», и только после этого повернулся лицом к Агееву.
— Ты того… постарайся все-таки помириться с ним. Али хоть и койот, но человек он все-таки неплохой. Помирись, очень тебя, прошу.
В словах Абдураимова прозвучали какие-то просящие нотки, и на это не мог не обратить внимание Агеев. К тому же, он впервые услышал, чтобы хозяин «Геркулеса» назвал своего верного присяжного койотом, причем неизвестно какой ипостаси, и это тоже не могло не насторожить
— Так я, вроде бы…
— Знаю! И все-таки, очень тебя прошу.
Абдураимов покосился на своего тренера вопросительным взглядом и как-то очень просто предложил:
— Так может все-таки, по пятьдесят капель? Коньячку… французского.
В «Глории» предпочитали армянский коньяк, причем армянского розлива, однако не станешь же рассказывать хозяину кабинета о своих пристрастиях, и Агеев утвердительно кивнул.
— Можно и коньячку. За победу.
На губах Абдураимова расползлась довольная улыбка.
Вернувшись вечером домой, Агеев проверил, не нарушена ли «секретка», и убедившись, что его, кажется, оставили в покое, достал из спортивной сумки прикупленную по дороге бутылку коньяка — не гоже как-то офицеру ГРУ накладывать на благородный французский коньяк столь любимую им «крис-талловскую» водку, и сунул голову в холодильник, рассчитывая найти в нем хотя бы баночку завалявшихся шпротов.
Нашел. А вместе со шпротами накопал в холодильнике «хвостик» сырокопченой колбасы и вполне приличный лимон, порезав который уже можно было сервировать стол…
После игольчато-обжигающих струек горячего душа, которые моментально сбросили остатки дневной усталости, он насухо обтерся своим любимым махровым полотенцем, накинул на плечи футболку и только после этого позволил себе откупорить бутылку. В нос ударил терпкий коньячный запах, и Агеев, впервые, пожалуй, за весь день, почувствовал, как начинает отпускать понемногу напряженная усталость прошедшего дня.
Наполнил коньяком хрустальную рюмку и неторопливыми глотками выцедил ее до дна.
Когда, наконец-то, окончательно почувствовал себя человеком, составил на поднос все тарелочки с бутылкой, перебрался вместе с мобильником в большую комнату и окончательно обосновался в своем кресле перед телевизором, решив звонить Голованову.
Выслушав рассказ Агеев о том предложении, которое ему сделал хозяин «Геркулеса», Всеволод Михайлович удовлетворенно прицокнул языком.
— Выходит, бои без правил?
— Получается, что так.
— И выходит, все-таки прав был я, когда предположил, что Стас Крупенин…
— Командир, ты всегда прав, — хмыкнул на это Агеев. — А вот что касается Крупенина?… Похоже, что его действительно использовали по найму, но убийство… В общем, не вяжется здесь что-то, нестыковка какая-то получается.
— С чего бы это вдруг? — искренне удивился Голованов. — Бои без правил оттого так и называются, что они без правил. А если в предварительных условиях было оговорено, что можно и насмерть добивать…
Он замолчал, однако и без того было ясно, что он хотел сказать.
— И все-таки… — не очень-то
— Выходит, сомнения грызут? — с язвинкой в голосе уточнил Голованов.
— Ну, не то чтобы очень уж сильно грызут, — хмыкнул Агеев, — однако окончательные выводы делать рановато. Я имею ввиду относительно убийства Крупенина.
— В таком случае от меня-то тебе что надо? — уже окончательно обиделся Голованов. — Твои сомнения — тебе их и разгребать.
Замолчал было, но видимо поняв, что сморозил глупость, и что Агеев просто так звонить не будет, пробормотал негромко:
— Извини, Филя. Нервы ни к черту стали.
— Лечиться бы надо, — не упустил своего Агеев.
— И тебе тоже не мешало бы. Кстати, где проходят бои?
— Не знаю. Мустафа, судя по разговору, еще не совсем доверяет мне, а я не стал его расспрашивать. В общем, к субботе, думаю, все прояснится.
О встрече с Турецким подумывал и Плетнев, правда по совершенно иной причине чем Александр Борисович. Тот клубок, который он, якобы, стал разматывать, не самом деле затягивался в более тугой узел, расшнуровать который ему одному уже было не под силу, и он это осознавал. Работать мешали родственные и просто дружеские отношения ведущих сотрудников шумиловской фирмы с хозяином, которые вставали на пути Плетнева всякий раз, когда надо было прижать того или иного разработчика «Клюквы», будь она проклята. И самый красочный пример тому — разговор с Савиным, на которого показал Модест.
… В то утро он самолично пришел в лабораторию Савина, заставленную клетками с подопытными грызунами, и довольно учтиво произнес:
«Поговорить бы надо».
«Да, конечно, — встрепенулся Савин, и не надо было изучать основы психологии, чтобы догадаться о его излишней нервозности. — Только о чем? Я ведь и так уже все рассказал».
«Да, конечно. Но я бы сделал маленькую поправку: вы не рассказали главного».
«Я. я не понимаю вас».
«Почему вы не сказали, что порезали о стекло руку?»
«Что?… Какое стекло? — вскинулся на него Савин. — Я уже сказал вам, что это был ожог».
«Да, но у вас и халат был в крови».
«Ну и что с того? Я обжегся о колбу с азотом. Вы никогда в детстве не прижимали язык к железу на морозе? А здесь минус двести… У меня открытая рана».
«Пусть будет так. Но вы сказали, что не вышли потому, что перевязывали рану. А между тем, на полу около хранилища была кровь. Причем еще до того, как там появились свидетели».
«Кто это вам сказал?» — вскинулся Савин.