Шпага д'Артаньяна, или Год спустя

Абдуразаков Ораз

– Ещё бы! Умереть на глазах у короля, можно даже сказать – за короля! О, не удивлюсь, если тебя посмертно сделают герцогом и пэром. Вперёд, мушкетёр!

Сотрясаясь от хохота, Лозен сделал шаг назад, намереваясь отвесить де Гишу шутливый поклон. При этом он едва не сбил с ног человека, спешившего куда-то и оказавшегося в этот момент на пути энергично-грациозного движения гасконца. Ощутив толчок, Пегилен порхнул в сторону и обернулся, готовый принести извинения даме и сделать замечание мужчине. Но, встретив ледяной взгляд

бездонных серых глаз, невольно сник и почтительно поклонился:

– Прошу простить мне мою неловкость, преподобный отец.

– Не стоит, господин барон, – сдержанно отозвался д’Олива, – вы ничуть не потревожили меня. Наоборот, кажется, это я помешал вашей оживлённой беседе. Это так, господин граф? – обратился он к де Гишу.

– Что вы, отче! – поклонился и граф. – Мы с бароном рассуждали о самом заурядном предмете…

– Об охоте, – вставил де Лозен.

– Прекрасно, – бесстрастно молвил иезуит.

– Но ведь церковь, кажется, порицает охоту? – разошёлся Пегилен, не обращая внимания на сдерживающий жест друга.

Гасконцу вдруг стало неловко от того, что он на секунду смешался при виде испанского посланника, и теперь он старался поставить самого проповедника в неловкое положение.

– Охота есть занятие мирское и тщетное, – отвечал д’Олива, – но, уж конечно, более угодное Господу нашему, нежели праздные, суетные забавы, царящие вокруг.

– Выходит, скоро мы совершим богоугодное дело, почти священнодействие. Лично я намерен возложить на алтарь никак не меньше трёх пожирателей упитанных агнцев.

Отец д’Олива молчал: казалось, поток богохульств, извергаемый бароном (и на который, заметим, бравый капитан никогда не отважился бы в присутствии французского священника), совсем не задевает его (да так оно, в сущности, и было).

Обстановку разрядил де Гиш, громко сказав:

– Дело в том, что на завтра назначена охота на волков, преподобный отец.

– Я не слыхал об этом, – откликнулся монах, впервые обнаруживая интерес к собеседнику.

Де Гиш почувствовал себя не в своей тарелке:

– Но… разве не видитесь вы с господином суперинтендантом?

– Очень часто: в последний раз мы расстались три часа назад.

– В этом всё дело. Известию об охоте чуть больше часа.

– Понятно, господин граф, благодарю вас. Прощайте, господин барон, – бросил он Пегилену.

– Прошу вас, благословите охотников, отче, – попросил де Гиш, стремясь до конца загладить выходку приятеля.

Исполнив его просьбу, д’Олива удалился. Глядя ему вслед, граф сказал капитану:

– Что это на тебя нашло?

– Сам не знаю, Гиш. Взгляд этого монаха показался мне недобрым.

– Гневным, вызывающим, злым?..

– Нет, не то. Просто я знаю, что он наш враг, что он желает французам зла.

– Не больше, чем любой кастильский подданный, – пожал плечами де Гиш, – положительно, капитанский мундир сделал тебя чересчур мнительным. Сам-то ты, что же, желаешь Испании исключительно блага?

– Ты прав, конечно, – выдохнул де Лозен. – Надо держать себя в руках.

– Он посол, – мягко напомнил граф.

– Да-да, посол, – рассеянно отвечал барон, – ты прав, ты чертовски прав.

А в это время отец д’Олива, встревоженный известием о неожиданной охоте, грозившей увести двор далеко от Фонтенбло, вновь и вновь мысленно возвращался к скупым строчкам письма, полученного только что от Арамиса:

«Возвращаюсь завтра. Испросите у его величества аудиенции для меня в полдень».

Впервые в жизни иезуит был не в состоянии исполнить приказ генерала ордена.

XXVII. Охота на волков

Этим утром королевская резиденция в Фонтенбло стряхнула с себя сон задолго до восхода солнца. Топот, смех, бряцание железа, конское ржание и оглушительный лай переполошили округу, извещая местных жителей о начале большой охоты. И не зря: десятки крестьян, похватав дубины, цепы и вилы, вышли на охоту, движимые стремлением истребить волков. Общий порыв и единение сословий вызывали невольную улыбку.

В это время всеобщей суеты, когда приготовления к облаве ненадолго затмили верноподданнические помыслы, король, улучив минутку, встретился с маркизой де Монтеспан в уединённом павильоне. Высокие окна, плотно задрапированные тяжёлыми занавесями, даже в яркий полдень не пропускали солнечных лучей, делая это помещение лучшим прибежищем для нетерпеливых любовников. Сейчас комната освещалась единственным факелом в руке графа де Сент-Эньяна.

– Прекрасное утро, Атенаис, – нежно произнёс Людовик, сжимая кончики пальцев маркизы, – но оно становится ещё упоительнее от того, что я могу сказать: люблю тебя.

– А я, государь, слабая прислужница ваша, я, не смея любить, боготворю ваше величество.

Людовик XIV, падкий на лесть даже совершенно незнакомых ему людей, приходил в состояние неописуемого экстаза от фимиама любимых им женщин. И после этих слов, произнесённых Атенаис сладостно-исступлённым голосом, он покрыл руки фаворитки жаркими поцелуями, приговаривая:

– Не говори так, душа моя; не прислужница ты, а владычица моих чувств, моих помыслов, всей души моей.

– Ах, государь, – вздохнула Атенаис, качая прекрасной белокурой головкой.

И поскольку вздох маркизы походил больше на рыдание, король насторожился:

– Что может тревожить, сударыня, вас – возлюбленную короля Франции?

– Я говорила о своей слабости, государь.

– А я ответил вам, что вы – властительница моего сердца! – запальчиво возразил Людовик.

Грустно улыбаясь, де Монтеспан продолжала: