Шпагу князю Оболенскому! (сборник)
Шрифт:
— О вашем недостойном поведении я нынче сообщу куда следует. Поверьте, у меня есть возможности не только призвать вас к порядку, но изменить всю вашу дальнейшую карьеру. Прощайте! Навсегда! Глаша, проводи!
Яков поклонился насмешливо — я не ожидал, что у него это получится и поправил "графиню":
— Навсегда нам прощаться еще рано. В ближайшее время я буду счастлив принять вас у себя в департаменте. Желаю здравствовать!
Едва мы вернулись в райотдел, позвонил Павлик.
— Я из автомата, — сказал он. — Только что был у мамочки. Профессор тоже. И при мне ему кто-то
— Так, не волнуйся, Паша, спокойнее. Кто звонил?
— Не знаю. Но профессор сначала испугался, потом стал оправдываться, а потом грустно сказал: "Хорошо, но мне нужно за ними заехать" — и положил трубку. И набросился на меня…
— То есть как?
— Орал всякое, и ногами топал, и слюной брызгал, и визжал, я чуть не испугался. — Павлик засмеялся.
— Что именно он орал?
— Да это неважно, Сергей Дмитрич.
— Очень важно, Паша, очень.
— Назвал меня пьяницей и… жуликом… И поддельщиком.
— Почему?
— Не знаю, я у него ничего не крал. Маман упала в обморок и придавила Дашу.
— А как она сейчас?
— Под тахтой сидит, скулит…
— Да не Даша, а… маман?
— Ты знаешь, жива. Голова в полотенце, глаза в слезах. "Боже мой! Боже мой!" А как с… этим?
— Порядок, Паша, он у нас.
— Отлично. Я рад за вас. И за себя — тоже. А с профессором я уж сам разберусь!
— Я тебе разберусь! Сиди как мышка!
— Что вам еще надо? — спросил Егор Михайлович.
— Пока ничего.
— Желаю удачи!
— Бритва у вас с собой? Или в парикмахерскую пойдете?
Профессор выскочил из дома и сел в такси, которое, видимо, ждало его. В руке он держал портфель.
Мы спокойно поехали следом.
— Знаешь, Серега, — сказал Яков. — Я хочу начальству бумагу написать. Большую такую и серьезную.
— В отставку собрался?
— Не, погожу еще. Вот просеивал я коллекционеров, чего только не насмотрелся. Ты знаешь, в музеях того нет, что содержится в частных коллекциях. И все это без конца тасуется, меняется, продается. Ну ладно бы вещи, так сказать, безымянные, какие-нибудь смокинги и лапоточки, прялочки и колокольчики… А то, представляешь, показывают мне (я к примеру): табакерка Дениса Давыдова, бальная книжка Гончаровой, письма Чехова, трубка Алексея Толстого… И ни у кого не возникает ни тени сомнения в том, что эти вещи принадлежат им по праву. Им, а не всему народу, не государству. Добро бы еще — прямые наследники, так нет: все куплено, или выпрошено, или явно похищено. Надо, мне кажется, всерьез этим заняться. Я первый раз с этим столкнулся и никак не пойму, почему мы допускаем такое?.. Валя, ближе не подъезжай.
В тихом, малолюдном переулке, недалеко от гостиницы, профессор вышел из такси и стал в сторонке на тротуаре.
Почти сразу же подъехала дипломатическая машина. Из нее выскочил худенький, но жилистый на вид, рыжеватый иностранец, что-то резко сказал профессору, передал ему длинный неудобный сверток и принял от него сверток поменьше, который профессор достал из портфеля. Профессор стал что-то заискивающе объяснять, но иностранец не отвечал ему, сел в машину и уехал.
Мы терпеливо наблюдали эту милую сценку. Профессор понуро побрел по
Такси тронулось за ним, водитель приоткрыл дверцу и что-то сказал. Профессор, как проснувшись, посмотрел на него и покорно сел в машину.
— Поехали дальше, Валя, — сказал Яков. — В гости к профессору Пахомову, на… как это… файв-о-клок. Во, научился в таком блестящем обществе.
Профессор действительно поехал домой.
Мы подождали немного и вошли за ним в подъезд.
Табло над лифтом показывало цифру 3.
— Пешком? — спросил Яков. — Пешком!
Где-то между первым и вторым этажом мы услышали наверху злую ругань и побежали, прыгая через ступеньки.
Дверь в квартиру Пахомова была приоткрыта, и я было уже вошел туда, но Яков придержал меня:
— Постой, неудобно, — семейная сцена.
— Мерзавец! — орал профессор. — Откуда ты это взял?
Голос Павлика мы тоже слышали, но слов разобрать не могли, он говорил гораздо спокойнее. Услышали только одну фразу:
— По сравнению с вами — артист благородный человек, он хоть и шкодил, но не торговал шпагами на вынос!
— Пошел вон! — завизжал профессор. — Подонок!
Послышался звук пощечины, и я нажал кнопку звонка.
Профессор стоял в прихожей, прижавшись спиной к стене, и держался за щеку. Павлик, бледный и решительный, стоял рядом.
На столике лежал в куче разорванной бумаги футляр, обтянутый черной кожей и обитый медными уголками.
— Забирайте ваши вещи, гражданин Пахомов, — сказал Яков. — Поедете с нами.
Шпага лежала на столе Егора Михайловича, рядом с бритвой, которую злорадно подсунул Яков.
— Красавица, — пропел наш начальник довольно верно и приятным тенорком. — Богиня! Ангел! Было из-за чего копья ломать. Молодцы, опята! Но это без обмана? Это она на сей раз, точно она?
— "Лезвие плоское, узкое, сжатого ромбовидного сечения, гравированное с обеих сторон клинка узорами растительного характера, — начал размеренно цитировать Яков. — Ближе к рукоятке — девизы… Эфес оригинального исполнения и тонкой работы…"
— Хватит! Хватит! Ублажили старика, теперь и в отставку можно.
— Усики уберите, прежде чем рапорт писать, Егор Михайлович, — ехидно напомнил Яков.
— А ты жестокий человек, Щитцов. Я тебе это припомню, — пригрозил наш лютый начальник. — Заключение по делу о хищении детской площадки где? То-то. Делаю вам замечание. За работу, ребятки.
Работы действительно было еще очень много. Собственно говоря, она ведь только началась. Много еще было неясного, многое еще предстояло раскапывать, восстанавливать, выстраивать, чтобы каждый получил то, что ему причиталось.
Очень скоро выяснилось, кто вместе с Мишкой Полупановым по заданию Бурого искал в квартире профессора шпагу и доллары. Подтвердилось также и наше предположение о том, что профессор давно уже стремился выйти на покупателей и ни о каком бескорыстии не могло быть и речи. Напротив, он пытался подороже продать то, что десятилетиями хранилось в его семье как драгоценная память о прошлом, как интересная строка из вековой истории народа.