Шпиль
Шрифт:
Он почувствовал, что она схватила его за руки.
– Джослин! Джослин! Ничего не надо принимать так близко к сердцу.
Он открыл глаза.
– Ты должен верить, Джослин!
– Верить?
– Да, да. Верь в свое… в свое призвание… и в гвоздь…
Она трясла его за плечи.
– Послушай меня. Послушай же! Я не сказала бы тебе, если б не…
– Это неважно.
– Ты что-то хотел спросить у меня. Подумай, соберись с мыслями. Что ты хотел спросить?
Он взглянул ей в глаза и прочел в них страх.
– Что может значить…
Тут
– Да, теперь я вспомнил. Что может значить, когда человек думает лишь об одном – и не о дозволенном, не о предписанном, но о запретном? Тоскуешь и вспоминаешь, радостно и в то же время с тайным мучением…
– Но о чем же?
– А когда они умирают… а они умирают, да, умирают… припоминаешь то, чего никогда не было с ней…
– С ней?
– Ясно видишь ее, каждую черточку, среди неземного… видишь только ее одну… и знаешь, что это неизбежно следует из тою, что было прежде…
Она прошептала над самым его ухом:
– И это случилось с тобой?
– Мне нет ни минуты покоя. И в этом – неизбежность. – Он серьезно посмотрел на нее и сказал прямо ей в лицо: – Вы, конечно, это знаете. Скажите мне. Больше я ничего не хочу. Это колдовство, да? Это непременно должно быть колдовство!
Но она отодвинулась, отшатнулась от него, встала, перешла через ковер. И оставила за собою жуткий шепот:
– Да. Колдовство. Колдовство.
Она куда-то исчезла, а он все сидел и торжественно кивал огню.
– Это предопределено. И многое еще будет погублено. Да, многое.
Он вспомнил об отце Адаме, который стоял поодаль, в тени.
– А вы что скажете?
– Ее путь ведет прямо в ад.
Он выбросил ее из головы, и она исчезла навсегда, словно капля канула в реку.
– Повсюду суета.
Стало тихо, а потом отец Адам сказал:
– Вам надо уснуть.
– Мне теперь уж никогда не уснуть.
– Пойдемте, отец мой.
– Нет, я буду ждать здесь. Это предопределено, и не все еще кончено.
И он все сидел, глядя, как бесчисленные искры роятся над огнем. Иногда он говорил, но совсем не отцу Адаму:
– И все-таки он стоит.
Потом он начал стонать и раскачиваться. А много времени спустя вскочил и воскликнул:
– Какое кощунство!
Прошли часы, в камине остались лишь угли, и тогда он снова заговорил:
– Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле угасающего огня и мерили по нему свою жизнь.
В окна просочился рассвет, бледнея вокруг оплывших свечей. А когда последняя искра в камине угасла, явился посланец. В нем была непоколебимость веры, он мычал и манил за собой. Джослин медленно встал.
– Отец мой, вы позволите мне пойти?
Страж тихонько покачал головой.
– Мы пойдем вместе.
Джослин потупился и уже не поднимал глаз, пока они под затихающими порывами ветра шли к дверям собора. В нефе все было без перемен, и Джослин сказал немому, не глядя ему в лицо:
– Покажи нам, сын
Немой, осторожно ступая на носках, повел их к юго-восточной опоре, показал небольшое отверстие, которое пробил в ней, и так же на носках ушел. Джослин понял, что он должен сделать. Он вытащил из отверстия треугольное долото, взял с пола железный щуп и всадил его в опору. Щуп уходил все глубже, глубже и со скрежетом пронзил каменную труху, которую исполины, жившие на земле в далекие времена, засыпали в опору.
И тут все слилось. Его душа ринулась вниз, в бездну, которая была внутри него, – туда, в бездну, отвергни или прими, уничтожь меня, обрати в камень вместе с остальными; в тот же миг тело его тоже ринулось вниз, и он коленями, лицом, грудью рухнул на камни.
И тогда его ангел простер крыла, которыми закрывал свои раздвоенные копыта, и вытянул его по всей спине раскаленным добела цепом. Жгучий огонь опалил ему хребет, и он вскрикнул, потому что не мог этого вынести и все же знал, что должен вынести. А потом чьи-то неловкие руки пытались его поднять, но он не мог сказать им про цеп, потому что всем телом обвился вокруг опор, как раздавленная змея. Тело кричало, руки силились поднять его, а Джослин лежал внизу под каменной грудой и знал теперь, что по крайней мере одна истовая молитва услышана.
Когда боль схлынула, он почувствовал, что его бережно уносят от жертвенника. Он лежал на спине, которой у него не было, и ждал. Ангел с цепом не в силах был сделать большего; нет, большего не могло принять тело, как ни жаждала этого душа. И теперь спины просто не было, пришло совершенное бесчувствие.
Его положили на кровать в спальне, и он видел над собой каменные ребра потолка. Иногда ангел покидал его, и он обретал способность думать.
«Я отдал спину великому делу.
Ему.
Ей.
Тебе, Господи».
Иногда он шептал с досадой:
– Неужели рухнул?
Человек, похожий на деревянную куклу, успокаивал его:
– Нет еще.
В один из дней голова его несколько прояснилась и пришла мысль:
– Сильно ли он поврежден?
– Я помогу вам сесть, отец мой, и вы сами увидите в окно.
Он завертел головой на подушке.
– Не хочу на него смотреть.
Стало темней, и Джослин понял, что отец Адам подошел к окну.
– На первый взгляд кажется, будто он невредим. Но он слегка накренился и угрожает аркадам. Он развалил парапет башни. Много камня разбито.
Он полежал тихо. Потом пробормотал:
– Когда снова поднимется ветер… Когда поднимется ветер…
Деревянная кукла подошла, склонилась над ним и тихо заговорила. Вблизи было видно, что у нее есть некое подобие лица.
– Не надо так тревожиться, отец мой. Конечно, вред немалый, но вы, хоть и заблуждались, строили с верой. Ваш грех невелик в сравнении с прочими грехами. Вся жизнь наша – шаткое здание.
Джослин снова завертел головой на подушке.
– Что вы знаете, отец Безликий? Вы видите только наружность вещей. Нет, вы не знаете и десятой доли.