Шрифт:
Я не открою ни названия местности, ни фамилии героя. Это было далеко, очень далеко отсюда, в богатой и знойной стране. С самого утра я шел по берегу, покрытому возделанными полями, возле синего моря, покрытого солнечными бликами. Цветы росли у самых волн, волн тихих, ласковых, усыпляющих. Было жарко; стояла та влажная, насыщенная пряным ароматом жара, какая бывает в сыром, плодородном и обильном краю; самый воздух, казалось, способствовал здесь буйству жизни.
Мне сказали, что к вечеру того же дня я найду пристанище
Говорили, что он продолжает работать по-прежнему. Он вставал с зарей, до ночи проводил время в поле, сам за всем присматривал, словно его преследовала какая-то неотвязная мысль, мучила ненасытная жажда денег, которую ничто не могло успокоить, ничто не могло утолить.
Теперь он слыл богачом.
Солнце клонилось к закату, когда я подошел к его жилищу. Дом и в самом деле стоял на оконечности мыса, среди апельсиновых деревьев. Это было большое квадратное строение, очень простое с виду; оно господствовало над морем.
При моем приближении на порог вышел бородатый человек. Поздоровавшись, я попросил разрешения переночевать у него. Он с улыбкой протянул мне руку:
— Входите, сударь, и будьте как дома. Он провел меня в одну из комнат и предоставил в мое распоряжение слугу; держался он весьма любезно, с учтивой непринужденностью светского человека; затем оставил меня одного, сказав:
— Обедать будем, как только вы пожелаете спуститься вниз.
В самом деле, мы пообедали вдвоем на террасе, выходившей на море. Я заговорил с ним об этой стране, такой богатой, далекой, неисследованной! Он улыбался и отвечал рассеянно:
— Да, это прекрасная земля. Но ни одна земля не мила нам вдали от родины.
— Вы скучаете по Франции?
— Я скучаю по Парижу.
— Почему бы вам не вернуться?
— О, я еще вернусь!
И разговор зашел о светском обществе, о бульварах и о многом, что было связано для нас с Парижем. Он расспрашивал меня как человек, хорошо знавший жизнь столицы, называл имена, известные всем завсегдатаям театра Водевиль.
— А кто бывает теперь у Тортони?
— Да все те же, за исключением умерших. Я внимательно смотрел на него, преследуемый смутным воспоминанием. Конечно, я уже встречал этого человека. Но где, когда? Он казался утомленным, несмотря на крепкое сложение, печальным, несмотря на решительный вид. Большая светлая борода ниспадала ему на грудь, и время от времени он брал ее в горсть у подбородка и, сжав, проводил по ней рукой до самого конца. У него была небольшая лысина, густые брови и пышные усы, которые смешивались с растительностью на щеках.
Позади нас солнце погружалось в море, осыпая побережье огненной пылью. Апельсиновые деревья в цвету распространяли в вечернем воздухе сильный упоительный аромат. Он ничего не видел, кроме меня, и его пристальный взгляд, казалось, различал в моих глазах, в глубине моей души, далекую картину, знакомую и любимую картину широкого тротуара, затененного деревьями, который идет от церкви Магдалины до улицы Друо.
— Вы знаете Бутреля?
— Конечно.
— Он очень изменился?
— Да, совсем поседел.
— А Ла Ридами?
— Все такой же.
— Ну, а женщины? Расскажите мне о женщинах. Вы знаете Сюзанну Верне?
— Знаю, она очень располнела, ее песенка спета.
— Вот как! А Софи Астье?
— Скончалась.
— Бедняжка! А как… Знаете ли вы?.. Он сразу осекся. И, внезапно побледнев, прибавил упавшим голосом:
— Нет, не могу.. От таких разговоров я чувствую себя больным.
Затем, как бы желая отвлечься, он встал из-за стола.
— Не хотите ли вернуться в дом?
— Ну что ж, пожалуй.
Он провел меня в нижний этаж.
Комнаты, огромные, голые, унылые, казались заброшенными. На столах стояли грязные тарелки и стаканы, так и не убранные темнокожими слугами, которые беспрестанно сновали по этому обширному помещению. На стене висели два ружья; в углах можно было видеть лопаты, удочки, сухие пальмовые листья, самые разнообразные предметы, оставленные владельцем по приходе домой, чтобы не пришлось искать их в случае какого-нибудь дела или работы вне дома.
Мой гостеприимный хозяин улыбнулся;
— Это жилище или, вернее, берлога изгнанника, — сказал он, — у меня в спальне все же чище. Идемте туда.
Мне показалось при входе, что я попал в антикварный магазин — столько там было всевозможных вещей, тех разнородных, диковинных, странных вещей, которые обычно хранятся “на память”. На стенах висели два превосходных рисунка известных художников, ковры, оружие — шпаги и пистолеты, а на самом видном месте — кусок белого атласа в золотой рамке.
Заинтригованный, я подошел ближе и увидел дамскую шпильку, воткнутую в шелковистую ткань.
Хозяин дома положил руку мне на плечо.
— Вот единственная вещь, — проговорил он, улыбаясь, — на которую я смотрю, единственная вещь, которую я здесь вижу в течение десяти лет. Прюдом говорил: “Эта сабля — лучший день моей жизни”. А я скажу: “Эта шпилька — вся моя жизнь”.
Я подыскивал какую-нибудь подходящую к случаю фразу; наконец спросил:
— Вы страдали из-за женщины?
Он сказал порывисто:
— Скажите лучше, что я до сих пор страдаю, как проклятый… Но идемте на балкон. У меня чуть было не сорвалось с языка ее имя, но я побоялся его произнести. Ведь если бы вы сказали, как про Софи Астье: “Она скончалась”, я сегодня же пустил бы себе пулю в лоб.
Мы стояли на широком балконе, откуда видны были два залива, один справа, другой слева, окруженные высокими серыми горами. Наступила та сумеречная пора, когда солнце уже зашло и землю озаряет лишь его отблеск, догорающий в небе.
Он спросил:
— Скажите, Жанна де Лимур жива? Он пристально смотрел мне в глаза, взволнованный, смятенный.
Я улыбнулся:
— Еще бы.., и стала еще красивее, чем прежде.
— Вы знаете ее?
— Да.
Он колебался.
— Близко?
— Нет.