Шпилька

де Мопассан Ги

Он взял меня за руку.

— Расскажите мне о ней.

— Рассказывать, в сущности, нечего. Это одна из самых очаровательных парижанок или, точнее, парижских кокоток, которая ценится очень высоко. Живет она в свое удовольствие, с княжеским размахом. Вот и все.

Он прошептал: “Я люблю ее” с таким выражением, словно хотел сказать: “Я умираю”.

И вдруг начал рассказывать:

— Да, мы прожили с ней три года. Что это была за чудесная и мучительная жизнь! Раз шесть я чуть было не убил ее; она пыталась выколоть мне глаза той шпилькой, что вы видите здесь. Вот, взгляните на белую точку под моим левым глазом. Мы любили друг друга! Такую страсть не объяснишь. Да вы и не поймете.

Существует, вероятно, обычная любовь — взаимное тяготение двух сердец, двух душ. Но существует, несомненно, и другая любовь, тягостная, жгучая, безжалостная — необоримое влечение двух несхожих людей, которые одновременно ненавидят и обожают друг Друга.

Эта женщина разорила меня в три года. У меня было четыре миллиона, и она спокойно, хладнокровно промотала их, пустила по ветру с мягкой улыбкой, которая зарождается у нее в глазах и тут же озаряет все лицо.

Вы ведь знаете ее. В ней есть что-то неотразимое! Что именно? Понятия не имею. Быть может, все дело в ее серых глазах? Взгляд их впивается в вас, как бурав, и уже не отпускает от себя. Или, вернее, в ее улыбке, мягкой, равнодушной, обольстительной, похожей иной раз на маску? Ее томное очарование пленяет постепенно, оно исходит от всего ее существа — от тонкого стана, который слегка покачивается при ходьбе, ибо она не ходит, а скорее скользит, от ее голоса, красивого, медлительного — он кажется музыкой, сопровождающей ее улыбку, — от каждого ее движения, движения ритмичного, четкого, опьяняющего своей поразительной гармонией. Целых три года я видел только ее одну! Как я страдал! Ведь она изменяла мне направо и налево! Из-за чего? Просто так, ради того, чтобы изменить. А когда, узнав об этом, я называл ее девкой и шлюхой, она спокойно во всем признавалась. “Разве мы женаты?” — спрашивала она.

С тех пор, как я живу здесь, я столько думал о ней, что все понял: она возродившаяся Манон Леско. Это Манон, которая не может любить, не изменяя, Манон, для которой любовь, наслаждение и деньги составляют одно целое.

Он умолк.

— Когда я истратил на нее последний грош, — снова заговорил он, — она сказала мне без обиняков: “Поймите, дорогой, не могу же я питаться воздухом. Я вас очень люблю, люблю больше, чем кого бы то ни было, но ведь жить-то надо. А нищета и я никогда не ладили друг с другом”.

И если бы вы только знали, какую кошмарную жизнь я вел с ней! Когда я смотрел на нее, мне в равной мере хотелось убить ее и поцеловать. Когда я смотрел на нее.., я испытывал неодолимое желание заключить ее в объятия, прижать к себе и задушить. В ней самой, в ее взгляде было что-то коварное, неуловимое, возбуждавшее чувство ненависти. И, быть может, именно поэтому я так безумно любил ее. Женственности, проклятой, сводящей с ума женственности, в ней было больше, чем в любой другой женщине. Она была наделена ею, наделена сверх меры, и эти флюиды исходили от нее, как хмельная отрава. Она женщина до кончиков ногтей, другой такой нет и не было на свете.

Верите ли, когда я выезжал с ней, она смотрела на мужчин такими глазами, словно отдавалась с первого взгляда всем и каждому. Это выводило меня из себя и вместе с тем еще больше привязывало к ней. Даже проходя по улице, эта тварь принадлежала всем мужчинам, вопреки моему присутствию, вопреки себе, в силу самой своей природы, хотя держалась спокойно и скромно. Понимаете?

Какая эта была мука! В театре, в ресторане мне казалось, что ею обладают у меня на глазах. И в самом деле, когда я оставлял ее одну, она отдавалась другим мужчинам.

Я не видел ее десять лет и люблю больше, чем когда-либо!

Ночь окутала землю. Воздух был напоен одуряющим ароматом апельсиновых деревьев. Я спросил:

— Вы увидитесь с ней? Он ответил:

— Еще бы! У меня теперь семьсот или восемьсот тысяч франков — частью наличными, частью в недвижимом имуществе. Когда состояние мое достигнет миллиона, я все продам и уеду. Этих денег мне хватит на год жизни с нею, на целый год. А потом — прости-прощай, я поставлю точку.

Я задал еще вопрос.

— Ну, а после?

— После? Не знаю. Моя жизнь будет кончена! Быть может, я попрошу ее взять меня к себе камердинером.