Шпион его величества
Шрифт:
Государь замолчал. Молчал и я. Вдруг он резко приблизился ко мне, положил руку мне на плечо и заметил: «А Менцеля пока не арестовывайте, посмотрим, как он поведет себя далее. Отобранные же у него бумаги велите списать и верните ему. А за домом купца слежку не оставлять ни на миг».
Ей богу, если бы Александр Павлович не был императором, быть ему первоклассным шпионом. Сына аптекаря, конечно, ему не превзойти, но всех остальных – запросто.
Вернувшись от государя, я посадил сразу трех писарей снимать копии с менцелевских бумаг.
В семь часов вечера неожиданно явился аптекарь, необычайно довольный и какой-то приподнято, торжественно веселый.
Он принес записку, которую передал из Варшавы его сын. В ней сообщалось, что Бонапарт собирается прислать в Вильно с разведывательной миссией своего генерал-адъютанта графа де Нарбонна.
Не понимаю, как этот мальчишка мог так быстро все разузнать? Недаром, впрочем, говорят, что жидовская почта на сутки опережает фельдъегерей и курьеров. Ладно, передают быстро, но как можно приехать в Варшаву и тут же получить такой улов?! Вот что для меня непостижимо.
О Нарбонне, личном шпионе Бонапарта, я давно собираю по крохам сведения. Это фигура прелюбопытнейшая. Вот что удалось мне узнать.
Граф де Нарбонн был военным министром в последнем правительстве Людовика XVI, а теперь он один из ближайших сподручных Бонапарта, его шпионско-дипломатический агент. Возвышение его, говорят, призошло следующим образом (слышал от Александра Павловича).
Граф Луи де Нарбонн (comte Louis de Narbonne Lara), вернувшись после революционных бурь во Францию, проживал в Париже в полной безвестности и в обстоятельствах достаточно стесненных, и главное, что он был не у дел. Выхода казалось бы не было. Но граф был не промах.
Бонапарт, который был тогда первым консулом, учредил орден Почетного легиона, и в числе первых кавалеров этого ордена оказался лакей графа де Нарбонна (он принимал участие в египетском походе).
Граф объявил своему слуге, что не может держать у себя лакеем человека, который отныне ему равен. Он тут же посадил новоявленного кавалера с собой за стол и угостил вином.
Бонапарт, узнав об этом, пришел в восторг от поступка Нарбонна и пожелал немедленно с ним познакомиться. В скором времени Нарбонн стал его адъютантом.
В 1809 году Бонапарт произвел его в дивизионные генералы и начал возлагать на него военные и дипломатические поручения. Через какое-то время он его назначил посланником при баварском короле, а потом вызвал его в Париж, произвел в генерал-адъютанты и назначил состоять при своей особе.
Граф де Нарбонн – серьезный противник (хитрец, каких мало; одна надежда на его природно-аристократическую самонадеянность), и к его возможному приезду следует основательно подготовиться, ибо обвести его вокруг пальца не так уж просто. Но это во что бы то ни стало надо будет сделать.
О записке аптекарского сына надо будет немедленно сообщить императору.
Ай да мальчишка! Но не обхитрили ли его в Варшаве? Неужто Бонапарт и в самом деле собирается послать в Вильну графа де Нарбонна?
Нужно как следует обдумать это и только потом уже докладывать Александру Павловичу. Страсть как не хочется попасть впросак. С другой стороны, так важно доложить первым.
Посоветуюсь с Барклаем, а лучше всего – с генерал-интендантом Канкрином, его гениальный ум финансиста изворотливее и как-то гибче.
Этот ход моих рассуждений прервало появление полковников Розена и Ланга. Они притащили мне два объемистых свертка: в одном были оригиналы менцелевских бумаг, а в другом – писарские копии. Уложив в обитый железом сундук, что стоял в углу кабинета, все копии, я отослал поручика за купцом, приказав привести его немедленно.
Через полчаса явилась троица. Розен и Ланг ухмылялись, а Менцель дрожал как осиновый лист, взгляд его был мутный и блуждающий. Полковники остались стоять у двери, а купец бросился ко мне, крича что-то невнятное. Я взял со стола сверток и протянул Менцелю, молвив при этом: «Кажется, мы все разыскали, любезнейший».
Купец задрожал еще больше, судорожно схватил сверток и, ни слова не говоря, выбежал. Мы в голос тут же расхохотались. Когда приступ смеха закончился, я сказал Розену и Лангу: «Господа, не спускайте глаз с его дома и каждый вечер представляйте мне список лиц, посещающих его. И стоит подружиться с кем-нибудь из его слуг». Розен понимающе кивнул: он легко знакомился с лакеями лиц, находящихся на подозрении, и отличнейшим образом спаивал их – ему это не впервой.
Генерал-интендант Канкрин принял меня в девятом часу вечера. Когда я вошел, он играл на скрипке и играл невообразимо плохо, но по лицу его видно было, что он самозабвенно наслаждается своей игрой. Увидев меня, он не только не прервал свое занятие, а, наоборот, продолжал пиликать с еще большим энтузиазмом. Я уставился в стоявший в углу кабинета страшный зеленый зонтик и стал ждать.
Наконец пиликанье закончилось, и чудак многозначительно поглядел на меня. Я понял, что нужно хвалить его игру, и стал выдавливать из себя какие-то жалкие и, в общем-то, малоубедительные комплименты, но Канкрин был доволен и весь расплылся в улыбке. Не постигаю, как можно иметь такие странности и одновременно быть таким умницей.
Получив требуемую дозу похвал, генерал-квартирмейстер осведомился, что же меня, собственно, привело к нему.
Я рассказал в общих чертах Канкрину о варшавском донесении, прибавив, что оно единственное в этом роде, что другие агенты молчат – нет буквально больше ни одного сообщения о возможной миссии генерала Нарбонна в Вильну.
– Галупчик, не пойтесь профала, – сказал на своем невозможном русском языке, – фолка пояться ф лес не хотить. Нарпонн весьма опасен. Нушно пыть котофыми к его фстрече. Пеките и расскашите фсе касутарю. Неметленно, галупчик, неметленно.
Я тут же бросился к государю (до этого я еще успел забежать к Барклаю-де-Толли и наспех посоветоваться, но он совершенно не знал, как поступить, заметив только, что не мог бы работать с агентами и при этом не доверять им; на это я отвечал, что я верю всем, но всех пытаюсь проверить).