Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье (сборник)

Ле Карре Джон

Освещение во флигеле регулировалось централизованно с какого-то пульта. Лампы включала и выключала чья-то невидимая рука. Утром его часто будила внезапная вспышка единственной, но яркой лампочки над головой. По вечерам торопила улечься в постель навязанная извне темнота. Было только девять часов, когда он вошел в пристройку, а электричество уже отсутствовало. Обычно его вырубали не раньше одиннадцати, но сейчас не горело ни огонька, а шторы на окнах задернули плотнее. Смежную дверь Лимас оставил открытой, чтобы хотя бы сумрачный свет из прихожей проникал в комнату охраны, но он был так скуден, что разглядеть ему удалось только две пустые сейчас кровати. Пока он стоял, осматривая комнату и удивляясь, почему в ней никого нет, дверь у него за спиной закрылась. Возможно, от сквозняка, но Лимас даже не попытался снова открыть ее. Теперь его окружал полнейший мрак. Причем дверь закрылась бесшумно, и вслед за этим тоже не донеслось каких-либо звуков – ни стука, ни шагов. Лимасу, чьи инстинкты моментально включились в режим боевой готовности, это показалось похожим на момент, когда в кинотеатре при просмотре фильма

внезапно отключается звуковая дорожка. Потом он почуял запах дыма сигары. Возможно, он висел в воздухе с самого начала, но заметил он его только сейчас. Как у слепого, в темноте у него сразу же обострились обоняние и осязание.

В кармане лежали спички, но он пока ими не пользовался. Сделав шаг в сторону, уперся спиной в стену и замер в полной неподвижности. Насколько Лимас понимал ситуацию, они теперь дожидались, чтобы он перебрался из комнаты охраны в свою спальню, что только укрепило его решимость оставаться на месте. Затем со стороны дома, откуда пришел он сам, отчетливо донеслись шаги. Закрывшуюся дверь кто-то проверил снаружи, защелка замка провернулась и осталась в незапертом положении. Лимас не двигался. Слишком рано. Он оставался пленником в пристройке и пока не различал перед собой цели. Очень медленно Лимас присел на корточки, одновременно вложив руку в боковой карман пиджака. Он не просто сохранял спокойствие – его почти радовала перспектива начала реальных действий, но при этом мысли и воспоминания проносились в сознании с молниеносной скоростью. «Почти всегда у тебя под рукой окажется оружие: пепельница, пара монет, авторучка – что угодно, но ударное, колющее или режущее». Излюбленная фраза безобидного с виду маленького сержанта-валлийца из тренировочного лагеря в окрестностях Оксфорда во время войны. «Никогда не пускай в ход обе руки сразу. Ни с ножом, ни с дубинкой, ни с пистолетом. Левая всегда должна быть свободна и лежать поперек твоего живота. Если нет вообще ничего, чем можно нанести врагу удар, разведи руки чуть в стороны, а большие пальцы выставь вверх и предельно напряги». Взяв коробок спичек в правую руку, он раздавил его, чтобы небольшие, но острые кусочки фанеровки торчали между пальцами. Покончив с этим, Лимас двинулся вдоль стены, пока ногой не уперся в стул, который, как он знал, стоял в самом углу. Уже не обращая внимания на шум, который производил теперь сам, он вытолкнул стул в центр комнаты. Потом, взяв стул за точку отсчета, сделал нужное число шагов в угол, где сходились две стены комнаты. И в этот самый момент он услышал, как резко распахнулась дверь его спальни. Лимас тщетно пытался разглядеть очертания фигуры, которая должна была показаться на пороге, потому что в его комнате тоже царила кромешная тьма. Его со всех сторон окружал непроницаемый мрак. Рвануться вперед, чтобы напасть, он не осмеливался, потому что центр комнаты теперь перегораживал стул, хотя в этом заключалось его небольшое тактическое преимущество – он знал, что стул там, а они нет. Ему нужно было, чтобы они попытались атаковать его сейчас же. Нельзя позволить им дождаться, чтобы их партнер в доме добрался до главного выключателя и дал свет.

– Что же вы медлите, трусливые суки, – прошипел он по-немецки. – Я здесь, в углу. Попробуйте взять меня. Или слабо?

В ответ ни движения, ни звука.

– Я тут, разве вы меня не видите? За чем дело стало? Что с вами такое, детишки? Идите сюда.

И тогда один шагнул вперед, а второй последовал за ним. Секунду спустя раздался грохот, когда первый наткнулся на стул, и это был сигнал, которого дожидался Лимас. Отбросив смятый коробок в сторону, он стал осторожно красться вперед, шаг за шагом, выставив перед собой левую руку жестом человека, который раздвигает ветки в густых лесных зарослях, пока его ладонь не уперлась в мягкую и теплую, чуть колючую ткань военной шинели. Все той же левой рукой Лимас дважды легко похлопал по рукаву – сделал два отчетливых прикосновения – и сразу услышал испуганный шепот по-немецки у себя над ухом:

– Ганс, это ты?

– Замолчи, идиот, – тихо произнес Лимас в ответ, изловчившись и ухватив противника за волосы. Он потянул его голову вперед и вниз, а потом нанес ребром правой ладони страшной силы удар в шею со стороны затылка. Вновь вздернул его кверху за руку и опять ударил, но теперь пальцами раскрытой ладони в горло, чтобы затем просто отпустить и дать безжизненному телу упасть в то место, куда увлекла его сила гравитации. Как только оно повалилось на пол, вспыхнул свет.

В дверях стоял молодой капитан в форме народной полиции и курил сигару. За спиной у него маячили еще двое мужчин. Один из них был совсем молод и одет в гражданский костюм. В руке он держал пистолет. Лимасу показалось, что это оружие чешского производства, в которое обойма вставляется с задней стороны рукоятки. Все смотрели на человека, распростертого на полу. Кто-то открыл другую дверь, и Лимас повернулся, чтобы узнать, кто именно, но тут же услышал громкий окрик – кажется, это капитан так зычно приказал ему не шевелиться. Он медленно развернулся и снова встал лицом к троим мужчинам.

Руки Лимаса все еще оставались вытянутыми по швам, когда он сам получил удар, от которого у него, казалось, раскололся череп. Падая и уже проваливаясь в теплое забытье, он успел подумать, что ударили его револьвером, причем старого образца, с гнездом на конце рукоятки, через которое продевался шнур от кобуры.

Он проснулся, когда кто-то из заключенных затянул песню, а тюремщик криком приказал ему немедленно заткнуться. Стоило открыть глаза, и вместе с ослепительной вспышкой света его мозг пронзила боль. Но он лежал неподвижно, не закрывая глаз, наблюдая резкие цветовые образы, мелькавшие перед его взором. Попытался понять свои ощущения:

его ступни были холоднее льда, а в нос сразу ударила типичная кисловатая вонь, исходившая от тюремной робы. Пение прекратилось, и внезапно Лимасу страстно захотелось опять услышать его, хотя он понимал, что этого не случится. Он попытался протянуть руку и потрогать кровь, коркой запекшуюся на щеке, но его руки оказались скованными за спиной. Ноги тоже, по всей вероятности, были туго стянуты – кровь в них не поступала, и потому они стали такими холодными. Превозмогая боль, он попробовал оглядеться, для чего требовалось приподнять голову хотя бы на пару дюймов от пола. К немалому удивлению, прямо перед собой он увидел собственные колени. Он сделал инстинктивное движение, чтобы вытянуть ноги, и моментально все его тело прошила ужасающе острая боль, заставив вскрикнуть в агонии сострадания к самому себе, – он издал рыдающий вопль, какими исходят люди, вздернутые на дыбу. Лимас лежал, тяжело дыша, дожидаясь, чтобы боль унялась, а затем, вероятно, в силу невероятного упрямства своего характера, опять очень медленно попробовал распрямить ноги. Мучительная боль тут же вернулась, но Лимас определил ее источник: его руки и ступни ног были скованы вместе за спиной. Как только он пытался выпрямить ноги, цепь натягивалась, прижимая его плечи вниз, а поврежденную голову к каменному полу. Он понял, что в бессознательном состоянии был сильно избит: все его тело саднило одним огромным синяком, а в промежности ощущалась резь. Лимас подумал, убил ли он того охранника, и понадеялся, что убил.

Прямо над ним горела лампочка – большая, яркая, как в операционной, слепящая. В комнате не было никакой мебели. Вокруг себя он видел лишь нависавшие совсем близко беленые стены и серую стальную дверь, причем того модного сейчас пепельно-серого оттенка, каким красили двери богатых лондонских домов. Больше ничего. Вообще ничего, на чем мог бы задержаться взгляд. Только адская боль.

Прежде чем они пришли, он пролежал несколько часов. От жара лампы его прошиб пот, очень хотелось пить, но он не позволял себе позвать кого-то на помощь. Наконец дверь открылась, и в проеме появился Мундт. Лимас сразу узнал его по глазам. Смайли рассказывал о них особо.

17

Мундт

Они сняли цепи и разрешили ему сделать попытку подняться на ноги. И на мгновение ему это почти удалось, но затем, когда циркуляция крови в его члены восстановилась, а суставы, долго удерживавшиеся в неестественном положении, встали на место, он упал. Его так и оставили лежать, наблюдая за ним с осторожным любопытством детей, впервые увидевших странное насекомое. Потом один из охранников вышел из-за спины Мундта и заорал на него, приказывая вставать. Лимас ползком добрался до стены и положил пульсирующие ладони на белые кирпичи. Он снова уже наполовину сумел выпрямиться, когда стражник ударил его, повалив на пол. Лимас сделал еще одну попытку, и на этот раз ему позволили стоять, привалившись спиной к стене. Он заметил, как охранник перенес вес тела на левую ногу, и понял, что тот собирается ударить снова. Собрав последние силы, Лимас ринулся вперед, направив свою наклоненную голову в лицо охраннику. Оба повалились, причем Лимас оказался сверху. Солдат поднялся, а Лимас не смог и теперь ждал неизбежного наказания. Но Мундт отдал какое-то распоряжение, Лимаса подхватили за руки и за ноги, дверь закрылась, и его понесли вдоль коридора. Жажда убивала его.

Лимаса доставили в уютную комнату, где имелись вполне приличного вида стол и кресла. Шведские жалюзи наполовину скрывали зарешеченные окна. Мундт расположился за столом, а Лимаса усадили в кресло. Глаза его оставались полузакрытыми. Охранники встали у двери.

– Дайте мне пить, – попросил Лимас.

– Виски?

– Воды.

Мундт наполнил графин водой из крана над раковиной в углу комнаты и поставил на стол рядом со стаканом.

– Принесите ему поесть, – приказал он.

Один из охранников вышел, но скоро вернулся с кружкой супа и нарезанной ломтями колбасой. Он ел и пил воду, а они молча наблюдали за ним.

– Где Фидлер? – спросил потом Лимас.

– Арестован, – коротко ответил Мундт.

– На каком основании?

– Заговор с целью подрыва устоев государственной безопасности.

Лимас медленно кивнул.

– Значит, вы победили, – сказал он. – Когда вы его взяли?

– Прошлым вечером.

Лимас помедлил, стараясь сфокусировать взгляд на Мундте.

– А что со мной? – спросил он.

– Вы станете важным свидетелем обвинения. А потом будут судить уже вас самого.

– Стало быть, из меня сделают участника задуманного в Лондоне плана свалить Мундта, так?

Мундт кивнул, прикурил сигарету и знаком велел одному из своих телохранителей передать ее Лимасу.

– Именно так, – подтвердил он.

Охранник приблизился и жестом человека, вынужденного любезничать с врагом, вставил сигарету в губы Лимасу.

– Красиво разработанная операция, – заметил Лимас и отпустил не самую умную шутку: – Изобретательные парни эти китайцы.

Мундт никак на это не прореагировал. По мере того как продвигалась их беседа, Лимас стал привыкать к молчанию, в которое он временами впадал. У Мундта оказался достаточно приятный голос, чего Лимас не ожидал, но пользовался он им скупо. По всей видимости, это следовало отнести за счет невероятной уверенности Мундта в себе. Он не начинал говорить, если не ощущал в этом подлинной необходимости, и предпочитал долгие паузы бессмысленному, с его точки зрения, сотрясению воздуха словами. Именно это отличало его от профессиональных мастеров допроса, которые сами проявляли инициативу, создавали атмосферу, располагавшую к разговорчивости, и в полной мере использовали психологическую зависимость узника от своего инквизитора. Мундт презирал подобные приемы: он был человеком факта, человеком действия. Для Лимаса это оказалось даже предпочтительнее.