Шпион, вернувшийся с холода
Шрифт:
Но ей никак не удавалось так же относиться к борьбе за голоса избирателей и за тираж газеты. Может быть, тут недостаток количества переходил в качество. Куда проще собираться всем вместе, человек двенадцать, на заседание ячейки, перестраивать мир, маршировать в авангарде социализма и рассуждать о поступательном ходе истории. Но потом приходилось выходить на улицу с пачкой «Дейли уоркер» и простаивать час, а то и два, пока продашь хоть один экземпляр. Иногда она жульничала – как, впрочем, жульничали и остальные – и сама платила за дюжину экземпляров, лишь бы поскорее избавиться от них и пойти домой. На следующий день они хвастались друг перед другом своими успехами, словно позабыв о том, что сами купили все газеты: «Товарищ Голд продала в субботу вечером восемнадцать экземпляров, подумайте только – восемнадцать!» Сообщение об этом могло попасть в протокол или даже в партийный листок. В округе потирали от удовольствия руки, и при случае ее имя упоминалось в небольшой заметке о сборе пожертвований в фонд борьбы на первой странице листка. Они жили в очень тесном мирке, и Лиз хотелось, чтобы мирок этот был почестнее.
Странно, что ее выбрали секретарем ячейки. Предложил это Маллиган: «Нашего юного, энергичного и привлекательного товарища…» Он думал, что после этого она станет спать с ним. Остальные проголосовали за Лиз, потому что она им нравилась и умела печатать на машинке. Потому что считали, что она будет заниматься делом и собирать их – по выходным. Но только не слишком часто. Они голосовали за нее потому, что им хотелось превратить ячейку в маленький уютный клуб, славный и революционный, но без лишней суеты. От всего этого разило жутким мошенничеством. Алек, кажется, понял это – он просто не принял ее дел всерьез. «Одни заводят канареек, другие вступают в партию», – сказал он однажды и был прав. По крайней мере в том, что касалось Южно-Бэйсуотерского района. В окружном комитете это тоже все прекрасно понимали. Вот почему и удивительно, что выбрали для поездки именно ее, ей трудно было поверить, что сделал это округ. Единственным объяснением был Эш. Может, он положил на нее глаз? Может, он вовсе не голубой, а только кажется таким?
Лиз беспомощно дернула плечами – жест, свойственный одиноким людям, находящимся на грани нервного срыва. Как бы то ни было, она сможет побывать за границей, поездка была бесплатной и сулила много интересного. Лиз никогда не бывала за границей, и за свой счет ей такую поездку было бы не осилить. Она наверняка получит большое удовольствие. Правда, у нее есть определенное предубеждение против немцев. Лиз знала – ей не раз говорили об этом, – что в Западной Германии милитаризм и реваншизм, а Восточная Германия – миролюбивая и демократическая. Но Лиз не верилось в то, что все дурные немцы собрались в одном государстве, а все хорошие – в другом. Ее отца убили дурные немцы. А может быть, партия выбрала ее именно поэтому – в качестве щедрой репарации за прошлое? Может быть, об этом думал тогда Эш? Ну конечно, вот и разгадка. Лиз почувствовала глубокую благодарность к партии. Они удивительно порядочные люди, и Лиз горда, что входит в их ряды. Она выдвинула ящик стола, где хранила в стареньком школьном ранце партийные документы и взносы, вставила лист бумаги в допотопный ундервуд – ей прислали его из комитета, когда узнали, что она умеет печатать, ход у него был скачущий, но в остальном машинка исправная, – и напечатала милое благодарственное, письмо, извещавшее, что она готова поехать. Комитет – прекрасная организация, строгая, благосклонная, безличная и вечная. Какие хорошие, добрые люди. Борцы за мир. Задвигая ящик, Лиз заметила визитную карточку Смайли.
Она вспомнила маленького человечка с серьезным морщинистым лицом, вспомнила, как он спросил, стоя в дверях: «Партия знает про вас с Алеком?» Как глупо она себя вела. Ладно, поездка хоть немного отвлечет ее.
Глава 16. Арест
Остаток пути Фидлер и Лимас ехали молча. В темноте холмы казались черными и изрытыми пещерами, свет фар пробивался сквозь мрак, подобно судовым прожекторам в море.
Фидлер припарковал машину возле конюшни, и они направились к дому. Они были уже на пороге, когда сзади кто-то громко окликнул Фидлера. Обернувшись, Лимас различил в сумерках метрах в двадцати от них троих мужчин, которые, по-видимому, дожидались их.
– Чего вам нужно? – спросил Фидлер.
– Поговорить с вами. Мы из Берлина, – крикнули в ответ.
Фидлер заколебался.
– Где этот чертов охранник? – пробормотал он. – На главном входе должен стоять охранник.
Лимас ничего не ответил.
– Почему не горит в доме свет? – снова спросил Фидлер, а потом с явной неохотой направился к мужчинам.
Лимас подождал секунду-другую, но ничего не услышал и прошел через темный дом в пристройку. То была убогая хижина, лепившаяся к стене дома и скрытая с трех сторон от посторонних взоров зарослями молодого ельника. В пристройке были три проходные спальни, не разделенные даже коридором. В средней спал Лимас, а в клетушке ближе к дому – оба охранника. Кто обитает в третьей спальне, Лимас не знал. Один раз он попытался открыть ведущую туда дверь, но она оказалась заперта. На следующее утро на прогулке он заглянул в просвет между шторами и увидел., что там тоже спальня. Охранники, повсюду следовавшие за ним на расстояние метров пятидесяти, еще не вышли из-за угла дома, и Лимас успел глянуть в окно. В комнате стояли узкая застеленная кровать и небольшой письменный стол с бумагами. Лимас понял, что кто-то со свойственной немцам дотошностью следит за ним оттуда, но он был слишком опытным разведчиком, чтобы волноваться из-за дополнительной слежки. В Берлине слежка была обычным делом, куда хуже, если ты не мог обнаружить «хвоста», – это означало, что либо противник перешел к более изощренным методам работы, либо ты просто утратил бдительность. Обычно он замечал их, поскольку знал в этом толк, был наблюдателен и имел хорошую память – короче, был профессионалом. Он знал, какую численность нарядов предпочитает противник, знал его приемы, его слабости, выдававшие его секундные промашки. Лимаса не волновало то, что здесь за ним следят, но сейчас, войдя в спальню охранников, он заподозрил что-то неладное.
Свет в пристройке включался с какого-то общего распределительного щитка. И делала это чья-то незримая рука. По утрам его
В кармане у него были спички, но он не стал зажигать их. Он сделал шаг в сторону, прижался к стене и застыл. Смысл происходящего можно было истолковать только так: они думали, что он пройдет через комнату охранников к себе в спальню. Поэтому он решил остаться пока тут. Вскоре со стороны главного здания он явственно различил шум шагов. Кто-то проверил, закрыта ли дверь, и запер ее на ключ. Лимас не шевельнулся. Даже теперь. Хотя с ним явно не шутили – он превратился в узника. Опустив руку в карман пиджака, он медленно и бесшумно присел на корточки. Лимас был совершенно спокоен и, предвидя, что сейчас произойдет, испытывал почти облегчение. Мысли стремительно проносились в голове: «Почти всегда под рукой оказывается какое-нибудь оружие: пепельница, несколько монет или авторучка. Что-то, чем можно ударить или проколоть». И излюбленное наставление кроткого сержанта-валлийца, тренировавшего его в лагере близ Оксфорда в годы войны: «Никогда не пускай в ход обе руки разом, даже если у тебя нож, пистолет или палка. Оставляй левую руку свободной и держи ее у живота. Если ударить нечем, держи ладони раскрытыми, а большие пальцы напряженными». Правой рукой Лимас раздавил коробок спичек так, чтобы крошечные острые щепки торчали между пальцами, и пробрался вдоль стены к креслу, которое, как он помнил, стояло в углу. Резко выдвинул кресло на середину комнаты, не беспокоясь, что его услышат, а затем, считая шаги, отошел назад и встал в углу. Как только он остановился, дверь из его спальни распахнулась. Человека в дверном проеме он разглядеть не сумел – было слишком темно, свет в его спальне тоже был выключен. Лимас не бросился вперед, поскольку перед ним стояло кресло. В этом было его тактическое преимущество: он знал, где стоит кресло, а противник не знал. Только нужно, чтобы они подошли к нему, нельзя дожидаться, пока их помощник врубит свет в доме.
– А ну-ка идите сюда, говнюки, – по-немецки прошипел он. – Я тут, в углу. Ну-ка, возьмите меня. Или слабо?
В ответ ни шороха, ни звука.
– Я тут. Вы что, не видите меня? Ну, в чем дело? Давайте, ребята, поживей!
Он услыхал, как шагнул вперед один, потом другой. Послышалась брань налетевшего на кресло охранника. Этого знака и дожидался Лимас. Бросив на пол коробок, он, крадучись, шаг за шагом, двинулся вперед, выставив левую руку, как человек, раздвигающий ветви в лесу. Наконец он почувствовал под рукой чью-то руку и теплую, колючую ткань солдатской формы. Он тихонько постучал левой рукой по руке солдата, и тут же услышал испуганный шепот.
– Это ты, Ганс? – спросил солдат по-немецки.
– Заткнись, идиот, – прошептал, в ответ Лимас и в тот же миг схватил противника за волосы, рванул его голову на себя и вниз, нанес ребром правой ладони жуткий режущий удар в затылок, рванул его кверху и ударил кулаком в горло. Когда он отпустил солдата тот безжизненно рухнул на пол. И тут же во всем доме зажегся свет.
В проеме двери стоял молодой капитан народной полиции с сигарой в зубах. Сзади были еще двое. Один довольно молодой в гражданском платье и с пистолетом в руке. Лимасу показалось, что это пистолет чешского производства с обоймой в рукояти. Все трое глядели на лежавшего на полу. Кто-то отпер наружную дверь. Лимас обернулся на шум, но тут же раздался чей-то крик – кажется, капитана, приказывавшего ему не шевелиться. Он снова повернулся к ним.
Лимас не успел защититься от удара. Страшного удара, будто проломившего голову. Падая и теряя сознание, Лимас спросил себя, чем же они его ударили – может быть, револьвером старого образца.
Он очнулся под пение заключенных и ругань тюремщика, приказывающего им заткнуться. Лимас открыл глаза, и мозг яркой вспышкой пронзила боль. Он лежал неподвижно, стараясь не закрывать глаз и следя за яркими фрагментами видений, проносящихся перед его взором. Прислушался к собственным ощущениям: ноги были холодны, как лед, разило кислым запахом арестантской одежды. Пение смолкло, и Лимасу вдруг захотелось услышать его вновь, хотя он прекрасно понимал, что этого не будет. Он попробовал поднять руку, чтобы стереть со щеки запекшуюся кровь, но обнаружил, что руки скручены за спиной. Ноги тоже, должно быть, были связаны, они затекли и поэтому были такими холодными. Он с трудом огляделся, пытаясь хоть немного оторвать голову от пола, и с удивлением увидел собственные колени. Попробовал было вытянуть ноги, но тут же почувствовал такую боль, что не смог сдержать затравленного, горестного крика, похожего на вопль казнимого на дыбе. Он полежал немного, тяжело дыша и стараясь совладать с болью, а потом со свойственной ему извращенной настырностью решил еще раз, теперь уже медленней, вытянуть ноги. Сразу же вернулась мучительная боль, и Лимас понял наконец ее причину: ноги и руки были скованы между собой за спиной. Как только он разгибал ноги, цепь натягивалась, вдавливая плечи и израненную голову в каменный пол. Они, должно быть, сильно избили его, пока он был без сознания, все тело онемело и жутко ныло в паху. Интересно, убил ли он охранника? Хотелось надеяться, что убил.