Шпионские игры царя Бориса
Шрифт:
— Молви!
— Быть может, стоило бы позвать дьяка Посольского приказа Василия Щелкалова. — А то он и знать не будет о целях моей поездки. А не зная, может повести себя не так, как угодно царскому величеству.
Афанасий Иванович и впрямь повел себя довольно дерзко, тем более неподобающе для опытного дипломата: давать совет царю, кто должен присутствовать на беседе! Еще более необычно поступил Борис Годунов. Он пристально посмотрел на Власьева и откровенно сказал:
— Последнее время не доверяю я Щелкалову. При царе Федоре все было хорошо, а как я венчался на царство, чувствую, что-то не то. В чем дело, понять не могу, но и веры ему нет.
После паузы Борис Годунов сказал:
— Говорить об этом никому не надобно, но я не хочу, чтобы Щелкалов знал о нашей беседе. Не хочу. Не стал бы тебе, Афонька, вообще ничего объяснять, да знаю, ты — холоп верный и лишнего не скажешь.
— Не скажу, — охотно подтвердил Власьев. Заметим, что думный дьяк Казанского дворца внешне оставался невозмутим, но ликовал: государь доверял ему настолько, что делился важными тайнами.
— Итак, о твоей поездке к императору…
— Быть может, мне поехать тайно? Сумел же зимой гонец свейского герцога Карла пробраться в Москву через земли, где властвовали верные королю Сигизмунду воеводы? — предложил Власьев.
— Гонец Карл Кранц, — уточнил Государь, — приехал на Русь зимой. И как! Почти тысячу верст один на лыжах крался по лесам тайными тропами. Нет, Афонька, не годится тебе, послу Государя Всея Руси, красться, аки татю. Поедешь через Архангельск морем в немецкую землю. И помни, главное — достичь согласия, что моя дщерь Ксения выйдет замуж за дюка Максимилиана. Если император Рудольф будет колебаться, обещай Максимилиану в удел Великое княжество Тверское. Титулов-то у него много: и дюк, и магистр несуществующего Тевтонского ордена, а землицы с гулькин нос! То-то так на польский трон зарился, пока не разбил его войска гетман Замойский. Император должен рад быть, что родича так пристроит.
— А когда дюк станет царским зятем, не грех будет его царю и императору на польский трон возвести, — мгновенно развил мысль царя Бориса мудрый Власьев. — Ведь до сих пор никто не может сказать, кто победил при голосовании, когда шляхта избирала польского короля — нынешний монарх Сигизмунд или дюк Максимилиан И всегда можно провозгласить законным королем Максимилиана. А спаситель Сигизмунда гетман Замойский ныне далече…
Польское войско находилось на юге! Еще в 1598 году князь Трансильвании, уставший от турецкой тирании, отрекся от престола в пользу австрийского эрцгерцога. Император тут же договорился с королем Польши и Швеции Сигизмундом: империя перестает поддерживать претензии Максимилиана, а Польша не вмешивается в дела Трансильвании. Привыкший к немецкой дисциплине император Рудольф, так и не смог понять: истинный правитель Польши не король, а соратник покойного короля Стефана Батория, великий коронный гетман Замойский. По его приказу, знаменитая польская гусарская кавалерия двинулась на юг: обеспечивать престол сыну умершего польского короля Стефана — Анджею Баторию. За много лет до описываемых событий трансильванский воевода Стефан был избран королем Польши и обласкал молодого гетмана Замойского. Теперь гетман вел войска, чтобы завоевать престол для сына своего друга. Он легко отбросил австрийские кордоны. Однако вскоре столкнулся с другим великим полководцем: валашским воеводой Михаем Храбрым. Витязь из Бухареста твердо намерен был соединить под своей властью Трансильванию, Валахию, Молдавию и создать самое большое государство на юге Европы — независимую от турок и австрийцев Румынию. Помощь к нему пришла неожиданно: подсобить православному валашскому воеводе поспешили 10 тысяч запорожских казаков. Близилось время решающей битвы…
— Да, много врагов у Сигизмунда, — заметил царь Борис. — Шведский дюк Карл, австрийский — Максимилиан, валашский воевода. Было две короны, а скоро, глянешь, не останется ни одной. Даст Бог, моя Ксения наденет польскую корону!
Борис Годунов на минуту замолчал. Афанасий Власьев почтительно ждал продолжения. А царь думал о великих свершениях: станет дружественной Польша, появится выход к Балтийскому морю, три христианские державы — Россия, Польша и империя Рудольфа II — заключат союз против Турции и освободят от басурманской неволи миллионы христиан — греков, болгар, сербов, молдаван, венгров, валахов. А поганых крымских татар отучат совершать набеги и уводить в рабство русских, поляков, австрийцев. Народ без страха станет селиться на плодородном юге, выращивать хлеб на урожайных землях и никогда более не будет на Руси голода. Царь вспомнил, как венчался на царство. Тогда он пообещал: «Бог свидетель, что не будет больше в моем царстве бедного человека!». Бояре чуть не рассмеялись ему в лицо: когда это не было на Руси бедных?! Борис и сам понимал несбыточность обещания. Сказал ведь ради красного словца, дабы вызвать любовь народа. Теперь же подумалось: а вдруг?!
Подумалось и о другом. В своем сыне Федоре и дочери Ксении царь просто души не чаял. Все признавали, Федор Годунов статен и не по годам умен, а его старшая сестра Ксения — первая красавица России. Отличалась она не только красотой, но и умом. Иноземные учителя обучали ее музыке, этикету, а сочетание черных, как вороново крыло, волос и темно-карих очей с белизной кожи лица и природным румянцем делало ее в глазах мужчин неотразимой. «Да, дети мои удались, — подумал Борис. — Не потому ли, что делали их с душой, что похожи они на мать? Мать их, царица Мария, и в свои 47 лет еще была хороша. И пусть чуть располнела фигура, все равно Борису и теперь не надобно было другой женщины (а охотниц принимать ласки от царя было, конечно же, множество). Когда он женился, слышал шепот за спиной: «Бориска-то хитер, с семьей главного палача страны породнился, чтобы в почете у царя быть». И невдомек им было, что не родство с главным опричником страны интересовало юного придворного, а то, что Годунов просто влюбился без памяти в черноволосую Марию.
Дочь Малюты Скуратова характером оказалась в отца: так же вспыльчива и строптива. Другой бы взял плеть да поучил стервочку, перед тем, как приласкать. Борис же прощал ей готовность оспорить волю и мнение мужа. А спорили они часто. Мария придерживалась взглядов отца, поддерживала репрессии Ивана Грозного, Борис же считал необходимым вести совсем другую политику. Быть может, то была единственная в Москве семья, где муж и жена ссорились по причинам политическим. Впрочем, днем ссорились, а ночью мирились, в постели Мария была еще более страстной, чем в спорах. И сколько бы он ни доводил ее до экстаза, готова была отдаваться снова и снова. И каждый раз, испытав наслаждение и собираясь с силами для нового, они шептали друг другу, что любят и ни на кого в жизни не променяли бы!
Царь подумал, как меняется жизнь: уже неделю не был он близок с Марией и не считает это ужасным. Впрочем, взял на заметку, вечером надо бы вызвать супругу с женской половины. Конечно, о том, что он вызвал ее к себе, станет известно. Что же, пусть хоть весь двор судачит о том, что царь сделал в постный день, пусть шепчут: «Седина в бороду — бес в ребро!». Его Мария стоит того, чтобы не обращать внимание на пересуды.
Только решил, что станет делать вечером, как вдруг острая боль в боку прервала приятные мысли царя. Лицо Бориса скривилось. Покорно ожидавший, когда самодержец соизволит вернуться к беседе, Афанасий Иванович озабоченно спросил:
Кликнуть лекаря, Великий Государь?
— Нет. Лучше дослушай. Во-первых, надлежит тебе всюду рассказывать, какую милость я к немецким купцам, живущим в Москве проявил: от налогов освободил, денег на торговлю с Ригой и Любеком дал. Пусть знают, что царь к немцам милостив. Во-первых, раз так, значит, рижан не обидит. А коли решат какие немцы на Русь переселиться — подданных у меня больше станет. А теперь — о главном. Небось, понял уже, какую плату надобно у императора и дюка Максимилиана за низвержение Сигизмунда просить?
— Как не понять, Государь? Ригу да Лифляндию, чтобы вернуть Руси ее старинные вотчины. Еще царь Иоанн Васильевич себя ливонским государем именовал, потому, как летописи гласят, что еще в далекой древности православные князья на реке Двине дань собирали. Пусть Максимилиан отдает Ливонию тебе, Великий Государь!
— Нет, мне нужна для Руси только Рига. А Лифляндию и Эстляндию должен получить совсем другой монарх. Его воцарению не станет противиться ни народ Ливонии, ни шведский герцог Карл…