Штрафбат Его Императорского Величества. Трилогия
Шрифт:
— Гляжу, Дмитриевна, у тебя шаль новая?
— Да где там… о прошлом годе Федорыч на именины дарил.
— А я-то думала, что гостюшка нонешний привез.
— Не, то особый курьер из Санкт-Петербургу с письмом от Ивана Петровича.
— Кулибина?
— Его сиятельства, графа Кулибина!
— Да ну?
— Вот провалиться мне на этом месте, ежели вру. Хоть и высоконько взлетел, да родственников-то не забыват.
— А рази родственник?
— А то! Двоюродную тетку моего Федорыча помнишь?
— Которая за Асафа-кулугура в Никульскую деревню вышла?
— Она
— Вот оно как… — с завистью протянула Капитолина Ивановна. Такое близкое родство с влиятельной персоной позволяло Белякову надеяться не только на медаль — глядишь, и в столицу переберутся. — А в письме чего пишет?
— То дело государственное и нас не касаемо. — Елена Дмитриевна строго нахмурила брови. — А вот гонец что рассказал…
Воробьиха нервно сглотнула слюну в предвкушении новости и аж подалась вперед:
— Ну же…
— Не нукай, сударыня. А рассказал господин гвардейский прапорщик всю, какую ни на есть, правду: почему англичане на нас войной пошли да злобятся отчего.
— Да?
— Несомненная правда, голубушка Капитолина Ивановна, не изволь сомневаться! А дело было так… — купчиха подмигнула и понизила голос: — Когда государь наш Павел Петрович совсем юн был, то поехал он в земли аглицкие, прямо через океан-море. На корабле поплыл, знамо дело. А как приплыл, то пошел в гости к тамошнему королю Егорию, счетом третьему. Ну, пир, конечно, горой, как и полагается у благородного состояния… напились, короче, допьяна.
— Нешто и оне потребляют? — изумилась Воробьиха.
— Англичане, те все до единого пьяницы горькие, — подтвердила Белякова с видом несомненного знатока. — Ну а государю, чтоб Отечество не обстрамить, тоже пришлось… да не в этом суть. Просыпается, значится, наш Павел Петрович поутру, а ихний Егорка по двору скачет, хохотом диким гогочет да на палисадник указывает. Дескать, его-то Англия — цветок дивный, а Россия — крапива жгучая.
— Козел! — прокомментировала Капитолина Ивановна.
— Вот! А государь, немного подумавши, портки расстегивает да все что есть на цветок сей и возлагает!
— Срамотища.
— Чего бы понимала! Какая же срамота, ежели длиной в руку?
— Брешешь!
— Лопни мои глаза, если брешу, — прапорщик точно обсказывал. Ну и вот… говорит Павел Петрович Егорке: мол, на твою Англию я ложил с пробором, а ты попробуй на Россию положить.
— А тот?
— А чего тот? Тоже сгоряча дернулся, вроде как вытащил… а вытаскивать-то и нечего — в два раза меньше горохового стручка.
— Да ну?
— Вот тебе и ну! С тех пор и затаил англичанин злобу лютую за тот позор, значится. И козни строит, недомерок. Да еще всех царевых завистников к бунту подбивает.
— Это чего же получается…
— Об том и говорю — у кого в штанах меньше, чем у котенка, тот и бунтовать норовит, тот враг государю, потому что заняться-то более и нечем.
Воробьиха оживилась:
— Надобно непременно в полицию о братьях Татининых сообщить.
— Зачем?
— Так и у Якима, и у Мефодия… ой…
— Хм…
— Да я только слышала, — сразу принялась оправдываться Капитолина Ивановна. — Не подумай чего такого. Тебе-то с Федорычем вона как повезло… ой…
Еще никому не приходило в голову измерить скорость передвижения слухов по земле русской. Разве что гений академика Ломоносова способен был постичь непостижимое, но Михайло Васильевич уже давно как ушел в край вечного знания и высшей мудрости. Так и бродили те слухи, никем не измеренные.
Всего месяц прошел после приезда прапорщика Акимова в Нижний Новгород, а последствия оного уже разошлись по стране, будто круги по воде от камня брошенного. Поднятой волною захлестывало человеческие судьбы, ломало планы и чаянья, разбивало надежды. Следом прокатилась эпидемия дуэлей, всегда заканчивающихся смертью одного из участников. И разговоры, разговоры, разговоры… Сколько таких разговоров кануло в безвестность? Много. Но мы упомянем лишь два из них.
Первый случился в Орловской губернии, в имении отставного майора Житомирского полка Мелентия Григорьевича Яворского. Указывая на дверь молодому человеку, одетому с претензией на иноземный шик, он многозначительно поглаживал рукояти заткнутых за пояс халата пистолетов:
— Извольте покинуть мой дом, сударь! Я уверен, что именно вы никак не сможете составить счастье моей дочери.
— Но позвольте…
— Не позволю! Я не позволю своей единственной наследнице стать посмешищем для света, выйдя замуж за личность, проявляющую столь предосудительную англоманию. По большому счету, вы мне были по душе, но… Но скажу откровенно — пусть даже в ваших штанах шпага, а не булавка, общество все равно будет уверено в обратном. Докажите, что это не так!
— Каким образом? — Молодого человека бросало из пунцового румянца в мертвенную бледность.
— Единственным, достойным мужчины и дворянина — войною! Вернетесь героем — и можно будет вернуться к разговору.
Мы не будем упоминать имени этого юноши. Какое нам дело до прошлого, если в будущем жил он долго и счастливо, вырастил шестерых сыновей, назвав старшего Мелентием в честь деда, и умер в покое и почете, окруженный многочисленными потомками. И драгоценной реликвией передавался в семье знак ордена Святого Георгия второй степени, врученный одному из самых молодых русских генералов самолично императором Павлом Петровичем на дымящихся развалинах Вестминстерского аббатства.
Второй же разговор произошел в Петербурге, на тайной квартире, снятой Александром Христофоровичем Бенкендорфом для конфиденциальных встреч, афишировать которые явно не стоило. На этот раз, противу обыкновения, собеседником командира гвардейской дивизии являлась не прекрасная незнакомка под тонкой вуалью, а усатый гусар, конфузливо теребивший лежавшую на коленях ташку.
— Итак, господин штаб-ротмистр, подведем итоги… Двести тысяч рублей серебром настолько грандиозная сумма, что мне не верится в верноподданнические чувства. Ну совершенно не верится. Как и в детский лепет о невозможности поднять руку на помазанника божия.