Штрафная мразь
Шрифт:
– Резче, суки! Резче ползем!
Сзади, на небольшом расстоянии младший лейтенант Голубенко с немецким пулемётом МГ и вторым номером. Взводный стрелял в роте лучше всех.
Если власовцы решат перебежать к немцам, то лейтенант должен был положить их всех. Вместе с Гулыгой.
Он это знал. Потому чувствовал лёгкий мандраж. Вертел головой во все стороны, стараясь не пропустить момент, когда ему сунут в бочину нож.
Власовцы и полицаи не подвели. Чувствовалось, что прошли они хорошую боевую школу.
Подползли к колючей проволоке и дружно забросали её гранатами. Потом также дружно бросились
За ними следом пошла вся рота.
Лученков стрелял с колена. Пробегавший мимо штрафник схватился за лицо. Сквозь его пальцы бежала кровь, несколько мелких осколков рассекли шёки, перебили нос.
Лицо залито кровью, а штрафник радостно кричал, хрипел, захлёбываясь:
– Искупил!.. Искупил кровью... Я искупил.
Труднее было тяжёлораненым. Чаще всего их вообще невозможно было вытянуть из-под обстрела. Но и для тех, кого вынесли с нейтральной полосы, страдания не кончались. Путь до санчасти был долог, а до госпиталя измерялся многими часами.
Но и достигнув госпитальных палаток, нужно было ждать, так как врачи, не успевали обработать всех. Длинная очередь окровавленных носилок со стонущими, мечущимися в лихорадке или застывшими в шоке людьми была нескончаемой.
Раненые штрафники лежали на полу и на лавках. Кто стонал, кто бредил.
Тяжелораненые не выдерживали такого ожидания. Умирали.
* * *
У Юрки Зенкина, лежащего на полу месте с ранеными, перед глазами одна и та же картина. Через станицу идут измотанные переходами красноармейцы. На подводах везут раненых. Следом бегут отставшие, а им вслед уже рвутся снаряды немецких танков.
Потом вошли немцы - крепкие загорелые. Стояла жара и многие из них шли в одних трусах. Танки прорвали оборону там, где их не ждали и многие остались в оккупации.
Вопреки советской пропаганде немцы никого не вешали и не пытали. Вместо председателя колхоза назначили старосту. Объявили набор в полицию.
Примерно через неделю немцы ушли, а им на смену пришли румыны. Те были похожи на цыган, крикливые, громкие. Ходили по домам и меняли вещи на продукты. Однажды один из румын вошёл в их двор и вывёл корову Марту из сарая. Сколько бабушка не плакала, не просила корову он так и не отдал. Ушла кормилица, горестно мыча и мотая рогами.
Потом немцы и румыны ушли. Вместе с ними ушла и часть станицы- родственники полицаев, всех, кто был не рад советской власти.
Воняя солярным дымом и разбрызгивая по дороге грязь шли танки. За ними тащилась пехота в шинелях, с железными касками на ремнях. Огромные мохнатые битюги тянули повозки с ранеными.
Ночью в их хате на постой остановились отступающие немецкие солдаты. Утром собирались второпях, и кто-то забыл одеяло, а бабушка побежала их догонять, чтобы вернуть.
Станичники говорили, что немцы очень не любят воров. Дескать, за это могут даже расстрелять.
Но поняв чём дело немцы поржали, пореготали о чём то между собой и одеяло не взяли.
Рыжий фельдфебель похлопал её по спине, сказал:
– Гут, матка, гут! Забирайт себе. Ферштейст ду?
Потом пришла Красная армия. Кое кого арестовали за сотрудничество с врагом. Объявили призыв и забрали весь двадцать пятый год.
Маршевую роту формировали в соседней станице. По вечерам водили в кино. Чтобы не разбежались, в кино водили в подштанниках.
Юрка хотел быть танкистом, но в личном деле стояла запись- «находился на оккупированной территории». Это клеймо. А смывать это клеймо требовалось кровью. Вот и отправили всех по штрафным ротам.
В первом же бою, когда рота пошла в атаку, сгрудилось это пополнение из семнадцатилетних пацанов в кучу и закричало- «Ма-ма!.. ма-а-а-мо-о-чка!»
Захлебывались немецкие «машиненгеверы», и сдавали нервы у пулемётчиков.
Юрке в том бою повезло. Остался жив. Хотя достоверно ещё и неизвестно, может быть вовсе и не повезло.
Взорвавшая под ногами мина оторвала ему стопу.
Придя в сознание, он подумал, что попал в одно из отделений ада. Раненые лежали на рассыпанной соломе, на собственных шинелях, на земляном полу. Лежали везде, где только можно. Крики, стоны, горячечный бред. Некоторые лежали неподвижно, пойди пойми, живы или уже умерли. Посреди всего этого металась маленькая санитарка в грязном халате. На его глазах двое санитаров вынесли умершего. Выносили, перешагивая через лежащих. Тут же принесли нового раненого и вынесли еще одного.
Единственным утешением была крыша над головой. Можно было лежать в тепле не опасаясь, что тебя через час или два погонят в атаку.
Кроме того, Юрка уже знал, что если доживёт до госпиталя то с таким ранением его комиссуют. А это значит. Что он будет жить! Даже с одной ногой!
Он опустил веки. Его тошнило, страшно болела голова.
* * *
Уже пожилой, медлительный в движениях новый ординарец Ванников, осторожно держал в руках трубку телефона, кричал:
– Алле! Алле! Хвоздика!.. Хвоздика! Я Хвиалка! И де тоби носить? Уже целый час кручу эту шарманку! Цельную динаму можно запустить от этого телефона. Алле! Прими донесение.
Убитых -двадцать восемь. Раненых- сорок. Трое такие, что, может, до завтра доживут… Что значит много? А когда у нас мало было?
Товарищ капитан просил ещё передать, что треба карандашей подкинуть.
– Аха! Обязательно передам... Будь здоров!
Ванников был назначен три дня назад вместо Хусаинова. У прежнего ординарца всегда было и выпить, и закусить, и покурить, и лошадь, и все другое.
Теперь не было самого Хусаинова. Его убил снайпер, когда он вышел из блиндажа по нужде. Ринат Хусаинов был отчаянный парень. На свердловской пересылке он однажды загнал под нары троих блатных, попытавшихся снять с него сапоги. Сапоги в лагере – это символ власти, состояния. Как и во всей России. А вот убило его некрасиво. Как последнего фраера…
Ринат умер, сидя на корточках, со спущенными штанами и мятым листком серой бумаги в руке.
Убитого отнесли туда, где укрытые мягким снежком уже лежали другие убитые. Прикрыли его почерневшее лицо солдатской шапкой; шнурки на ушанке развязались: одно серо-зеленое шерстяное ухо оттопырилось, и замусоленная веревочка беспомощно болталась из стороны в сторону. Ветер принес колючие снежинки. Они уже не таяли на щеках, превращаясь в заснеженную корку
За три дня снайпер из нейтральной полосы убил ещё четверых, пока его не накрыли артиллерийским огнём