Штрафник, танкист, смертник
Шрифт:
…Наши летчики — молодцы. Идут в атаку, невзирая на численное преимущество. Дерутся отчаянно, но гибнет их много. Немцы — опытные асы. О господстве нашей авиации в воздухе летом сорок третьего говорить не приходится.
…Разговаривал с сержантом, награжденным тремя медалями «За отвагу». Наводчик «сорокапятки». Четыре ленточки за ранения. Под Орлом мина уничтожила почти весь расчет и разбила пушку. Осколками срезало три пальца. Сержант считает, что его переведут в ездовые. Про свои пушки говорил так: «Мелкие, но злые». Перечислял подбитую технику. Запомнилось, что в последнем бою с пятисот метров успел расстрелять четыре пулеметных гнезда. Приезжал командир батареи, привез спирта, махорки,
— Пойдешь?
— Пойду, — ответил сержант.
— А как же в ездовые?
— Не знаю. В батарее и дивизионе меня уважают. Не хочется бросать своих.
Его выписали через два дня. Что-то в сержанте после четырех ранений сломалось. На медкомиссии не притворялся, но и не старался показать, что здоров. Признали «годным к нестроевой». С первой же командой ушел в хозвзвод стрелкового полка. На прощание говорил так: «В истребительном полку меня без пальцев сразу к пушке поставят. Там глазомер нужен, не пальцы. А вот в пехоте с винтовкой не справлюсь. Буду возле лошадей».
…Делая записи — рискую. Политработники, особисты. Ну, особисты не такие дуболомы, как их позже изобразят в фильмах девяностых годов. Когда под видом правды-матки будут гнать несусветную чернуху, вплоть до страшилок о детях-диверсантах, завербованных немецкой разведкой. Возможно, подобное было. Но за все время войны мне ни разу не приходилось встречаться с такими фактами или слышать что-то достоверное о детях-шпионах. А насчет особистов? Будь они такими мордастыми дуболомами без мозгов, шпионы пешком бы в тылу ходили. Особист — натура сложная. Натасканные в спецшколах, прошедшие свою особую подготовку. С нашим особистом у меня были неплохие отношения. Но расшифруй он мои записи, мне пришлось бы туго. Может быть, пожалел? Не знаю. От них требуют результатов. Жестокость объясняется нежеланием многих попасть на передовую. Расстреливая людей, они тоже боялись смерти. Ее все боялись, кроме психов. И пехота, и танкисты, и особисты. Умирать не хотел никто.
Глава 8
Сразу несколько новостей. Первая — бригаду снова возвращают в распоряжение сороковой армии Воронежского фронта, где я воевал с марта сорок третьего года. Это — неплохая новость. Бригада, корпус и другие части считались прикомандированными. Отношение было не всегда как к своим. Может, потому, от бригады после штурма Орла остались только штаб да тыловые подразделения.
Вторая новость — тоже неплохая. Капитана Антона Таранца, утвержденного на должность командира второго батальона, направляют в командировку в Челябинск за новыми танками. Группа — человек двадцать пять. Механики-водители, командиры танков, сопровождение. Выезжать надо срочно, а я числюсь раненым. С начальником санбата вопрос решается быстро. Меня и Леню Кибалку выписывают в один день. В бригаде получаем новую форму, сапоги, комбинезоны. Все же едем на крупный оборонный завод как представители Красной Армии.
Мне в спешке вручили медаль «За боевые заслуги». Наградной лист заполняли буквально на ходу. По инициативе замполита бригады. За новой техникой едут лучшие офицеры и бойцы — как же без наград? Так я получил свою первую награду за два неполных года войны и четыре ранения. До Тулы нас довезли на попутных машинах. Вокзал и дома вокруг него были сильно разрушены. Начальник комендантского патруля, проверяя наши документы, предупредил:
— Поедете через Москву. По столице не шататься. Там свои законы. Патрули на каждом шагу. К любой мелочи прицепятся. Личные документы и командировочные предписания держать всегда наготове. Обращение — строго по уставу. Зевнете, не отдадите честь майору или полковнику, пеняйте на себя. Вместо Челябинска —
— Не пугай, капитан, — добродушно проговорил Таранец. — Мы и так пуганые.
— Как хотите. Но в Москве порядок держат железно.
— Учтем…
Впрочем, в Москву мы прибыли вечером, а утром нас впихнули в пассажирский вагон. Утром двинулись в путь, успев глянуть на столицу только через окно. Если Москву проскочили мигом, то остальной путь до Челябинска, через Сызрань, Куйбышев, длился дней пять. Останавливались на каждом полустанке, пропуская мимо тяжелые составы, идущие один за другим на запад. Устроились неплохо, заняв три купе и пару боковых ниш плацкартного вагона. Почти каждому досталась индивидуальная полка. Те, кто помоложе и поменьше ростом, приспособились спать по двое. Ехали весело, хотя случались неувязки с питанием. На станциях меняли трофеи на самогон, овощи, молоко. Леня Кибалка имел небольшой немецкий «вальтер». Вороненый, изящно отделанный. К нему привязались два молодых железнодорожника.
— Продай!
— Ребята, в тюрьму влетите! — предупредил я.
Оба засмеялись. Объяснили, что тюрьма им не грозит. Разве что броню снимут да на фронт отправят. Цену за «вальтер» подняли до литра самогона, буханки настоящего домашнего хлеба и в придачу обещали здоровенного, как полено, сушеного судака. Даже у меня слюни потекли. Сушеная рыба со свежим хлебом и чаем. Мечта! Обмен состоялся. Выпили самогон, а потом с сушеным судаком ведро чая. Вернее, кипятка, куда бросали крошечные порции грузинского, мелкого, как пыль, чая.
Что запомнилось из дороги, которая длилась пять-шесть дней? Инвалиды на перронах. Их было много. Почти все выпившие или пьяные. Цеплялись за ноги, спрашивали, на каком фронте воевал. Один, получив несколько папирос, угостил нас с Антоном спиртом и соленым салом. Разговорились. Инвалид на тележке, с обрезанными по самое никуда ногами, расспрашивал про бои на Курской дуге. Потом сказал, когда речь зашла о погибших:
— Такие, как я, тоже из списка уже вычеркнуты.
— Брось, браток, — начал было Антон. — Все будет нормально. Не век же по перронам на подшипниках будешь ездить.
— Вот именно, что не век! С такими ампутациями долго не живут. Каждый вечер тряпки с засохшей кровью отдираю и в теплой воде культи полоскаю. А они не заживают. Лекарство одно — самогон или спирт. Дай бог год-другой протянуть, да и то вряд ли.
— Где живешь? — спросил я.
— Приютила одна бабенка. Спит со мной, хоть и брезгует. Не выгоняет, потому что каждый вечер харчи и бутылку приношу. Втроем пьем: она, бабка и я. А ребенку — пряников или сахару.
Инвалид заметно пьянел, речь стала несвязной, и мы, попрощавшись, пошли к своему вагону. Однажды остановились на полустанке. Рядом была деревня. Мы смотрели на почерневшие крыши, покосившиеся плетни. Чувствовалось, люди живут бедно. К вагонам принесли молодой картошки, огурцов. Но просили за все дорого. Мы уже истратили все деньги и растрясли свои закрома. Леня Кибалка громко возмущался:
— Не стыдно вам с фронтовиков три шкуры драть?
Одна из баб ответила:
— Ты, сынок, лепешки с лебедой не пробовал? Или хлеб с толченой корой? Мы ведь без хлеба сидим, вот только картошка да огурцы. На тряпье меняем. Пообносились, а уже зима на носу.
— Ничего, скоро победим, тогда заживем! — бодро выкрикнул кто-то.
— Пока солнце взойдет, роса очи выест. Знаешь такую поговорку? Или ты к осени немца побить собрался?
Кое-кто в вагонах нашел вещи на обмен. С хрустом грызли огурцы и заедали картошкой в мундире. Некоторые женщины, постояв, сунули харчей ребятам помоложе. Остальное унесли с собой. Леня Кибалка ругался, пока его не осадил Таранец: