Штрафники, разведчики, пехота
Шрифт:
— Знаешь, Вася, ведь немцы отходят, — сказал он. — Оставили саперов и дежурных пулеметчиков. Мин понатыкают, постреляют, а утром смоются.
Командир взвода оказался прав. Утром немцы отошли, и мы осторожно двинулись вперед. Но приподнятое настроение от победы было испорчено нелепой смертью одного из бойцов. Он полез рыться в вещах убитого фрица и нарвался на мину. Ему оторвало стопу и, как нередко бывает в таких случаях, искромсало осколками промежность и низ живота. Саперы осторожно вытаскивали его, а боец кричал, вырывался из рук, просил пистолет, чтобы застрелиться. Я понимал, что с таким ранением лучше не жить. Смерть оказалась милосердной к искалеченному парню. Когда саперы положили его на хвою, он был без сознания,
Мне трудно объяснить свое состояние, но после того ожесточенного боя во мне что-то изменилось. Я видел себя со стороны. Суетившегося, бестолкового мальчишку, забывшего все, чему меня учили. От растерянности и страха заклинило пулемет. Потом взял себя в руки. Понял, что если так будет продолжаться, проживу недолго. Искупая свои грехи, я не спал всю ночь, охраняя остатки взвода и, прикорнув утром на пару часов, пошел вместе со всеми вперед.
События сентября сорок четвертого года слились для меня в цепь похожих друг на друга дней. Снова стояли на пополнении. Во взводе в очередной раз появилось много новых лиц. Бойцы разного возраста от 18 до 40 лет. Вели себя по-разному. Некоторые, пришедшие из госпиталей, уверенно занимали свои места, чистили и подгоняли полученное оружие. Другие, помоложе, жались друг к другу. Они боялись всего: авианалетов, мин, начальства. Изредка попадались откровенные хвастуны. Ко мне подошел солдат с винтовкой за плечом, поздоровался и сообщил, что он тоже пулеметчик. Имеет на счету тридцать или сорок уничтоженных фрицев.
— Как у тебя машинка? — потянулся он к «Дегтяреву».
— Не лезь, — обрезал я его.
Мне не понравилось слово «машинка» и байки насчет сорока уничтоженных немцев. Он наверняка обманывал. Настоящий пулеметчик не станет хвалиться первому встречному.
— Молодой, а ранний, — снисходительно заметил боец.
Хотел добавить что-то еще, но его наладил прочь мой пожилой второй номер.
— Чего шатаешься? Шагай на свое место.
Все это были, конечно, мелочи. Люди, попадая на передний край, часто терялись, не знали, как себя вести. Через несколько дней привыкали. Когда закончилась переформировка, двинулись вперед. Зарядили дожди, на дорогах роты вязли в грязи. Порой легче было шагать через лес, по пружинистой хвое. Но немцы понатыкали мин и приходилось шагать по колее, заполненной водой. Сильных боев в те дни не было. Зато на острове Даго в первых числах октября сорок четвертого года развернулось ожесточенное сражение. Позже я узнал, что 27 сентября началась Моонзундская операция. Немцев в течение двух месяцев выбивали с побережья, многочисленных островов Балтики и Рижского залива.
Любой остров сам по себе уже крепость. Прямым ходом к нему не доберешься. Пролив Муху, шириной километров двадцать, форсировали десятки больших и малых кораблей. Нас крепко поддерживала авиация. Шли двухмоторные бомбардировщики в сопровождении истребителей, штурмовики «Ил-2». Вела огонь корабельная артиллерия. Наш батальон и некоторые подразделения полка переправлялись на тихоходном пароходе с огромными бряцающими колесами по бокам. Пароход мотало крепкой боковой волной, у многих ребят началась морская болезнь. Каша с мясом, которой нас накормили перед погрузкой, впрок не пошла. Бойцов выворачивало наизнанку. Потом болезнь быстро сняли немецкие истребители. Их было шесть или восемь. Они пронеслись на большой скорости низко над водой и сразу начали рваться бомбы.
Один из кораблей загорелся. Наш пароход, деревянный, шел с черепашьей скоростью и представлял хорошую мишень. Но немецкие пилоты промахнулись. Возможно, сбили прицел зенитчики. Одна из бомб рванула в полусотне метрах по борту. Вышибло крупным осколком кусок доски, продырявило трубу. Мы лежали на палубе, осколки никого не задели. Потом появились наши истребители, и далеко за кормой завязался воздушный бой. Кто кого сбивал, мы не видели, потому что по нам открыли огонь с берега. Били тяжелые орудия, укрытые в дотах и укреплениях среди скал. Один из бойцов прошептал:
— Если утопят, даже могилы не останется.
— Я и плавать не умею, — сказал кто-то еще.
Его «успокоили», что это не имеет значения. Вода в Балтике такая холодная, что больше десяти минут не продержишься. Сердце остановится. Я невольно уставился на волны. Серая тяжелая вода. В такой, действительно, не будет спасения.
Довольно большой остров Даго, примерно 40 на 50 километров, был взят в течение двух суток. Здесь я впервые увидел всю силу наших войск. Постоянно, волна за волной, шли бомбардировщики, штурмовики «Ил-2» в сопровождении истребителей. Авиабомбы и тяжелые корабельные снаряды взламывали укрепления. На берегу высаживались все новые десантные части. Обратными рейсами вывозили большое число раненых. Цепи наступающих захлестнули остров. Пехота и моряки шли вперед, занимая одну высоту за другой.
Запомнилось, как на руках катили легкие «сорока-пятки» и уничтожали пулеметные гнезда. Конечно, мощные укрепления были этим небольшим пушкам не под силу, но помощь они оказывали крепкую. Артиллеристы, как и мы, несли большие потери. С утра нас сопровождала батарея из четырех пушек, к полудню остались две. В одном месте не давал продвинуться сильный пулеметный огонь. Бил крупнокалиберный и по меньшей мере два-три обычных пулемета.
Лейтенант-артиллерист приказал выкатить орудие на пригорок. Сделали один-второй выстрел. Вдруг пушка исчезла в столбе дыма и обломков. Из каменной амбразуры стреляла 105-миллиметровая гаубица. Прямое попадание разнесло «сорокапятку». По-моему, из расчета никто не уцелел. Гаубица, молчавшая до нужного момента, вела огонь метров с трехсот. Обойти и уничтожить орудие гранатами не давали немецкие пулеметчики. Попытались выкатить последнюю «сорокапятку». Снаряд опрокинул ее. В этом месте был ранен мой помощник. Осколок пробил ему плечо, он не скрывал радости, что наконец вырвется с передовой.
Попрощались мы тепло. Все же полтора месяца в одном расчете. Но провожал я его с облегчением. Трусоватый помощник мне часто мешал, мог схватить за руки и стащить в окоп в тот момент, когда я вел огонь. Кто знает, может, он, как старший по возрасту, не однажды спас мне жизнь. А гаубицу и пулеметные гнезда разбили минометным огнем. Минометный взвод выпустил сотни полторы мин. Под их прикрытием мы продвинулись вперед, а потом бросились в рукопашную.
С меня в рукопашной схватке толку было мало. Я пристроил пулемет среди россыпи камней и стрелял, выбирая одиночные цели. В клубке сцепившихся, орудующих прикладами и саперными лопатками людей трудно было разобрать, где наши, а где немцы.
Когда я подошел, ни одного живого немца поблизости не было. Они не просили пощады, а те, кто в последний момент пытался поднять руки, умирали от выстрелов в упор и штыковых ударов. Тогда же погиб старший сержант Шахтер. Для взводного, да и для остальных ребят, это была горькая потеря.
Опытный, самый сильный во взводе сержант внушал чувство уверенности, вел за собой. Никто не верил, что его могут убить. Он и в последней схватке застрелил двоих или троих фрицев, об одного разбил автомат. Пока наносил второй удар, получил несколько пуль в упор.
Когда после боя собирались остатки взвода, младший лейтенант Кострома качал головой и повторял:
— С кем воевать буду? Не с кем!
Во взводе оставались опытные, бывалые бойцы, мало чем уступавшие Шахтеру. Они не обижались на слова младшего лейтенанта. Взводный и его помощник были не просто командир и подчиненный, а друзья. Хотя нас торопили, мы все же выдолбили в каменистой земле неглубокую могилу, завернули тело в шинель и насыпали холмик. Сверху положили каменную плиту. С Балтики дул холодный ветер и сыпал мелкий дождь. На камне торопливо выцарапали штыком фамилию, имя Шахтера и дату смерти.