Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»
Шрифт:
Стрижак с раздражением воспринимал присутствие женщин в штабах. Сюда, на сытую жизнь, пробивались самые ушлые. Их работа не имела ничего общего с тяжким и опасным трудом санитарок или связисток на передовой. Теперь для них держали грузовую машину, а восемь раненых ждали своей участи.
Не так просто было решить, что делать с ними. Эвакуировать не на чем. Отправлять своим ходом? Разбегутся или пойдут сдаваться в плен. Пострелять к чертовой матери? Нельзя. Вина их еще не доказана. По этой причине отпихнулся от решения вопроса дивизионный трибунал – судьи ссылались на то, что дела для рассмотрения не готовы. Стрижак стал бегло опрашивать людей. Если во время следствия они отрицали свою вину, то теперь говорили более откровенно. Четыре человека, один за другим, признались, что стреляли сами в себя из-за растерянности и страха. Заявили, что раскаиваются и желают искупить вину.
– Чего же раньше отпирались?
– Боязно… а вдруг шлепнут.
– Эх, вояки хреновы!
– Хреновы, – соглашались самострелы. – Но сейчас осознали.
Пятый отпирался и говорил, что получил ранение в бою.
– В каком бою? – злился Стрижак. – Ты немцев ближе чем на километр, в глаза не видел. Вокруг раны имеются следы от пороха. Что на это скажешь?
– Был я в бою, – упрямо твердил мужик лет тридцати пяти.
– Детей сколько?
– Трое.
– О семье и детях ты думал, а не о родине.
– Может и так, – уныло согласился тот.
Следующий в строю человек стоял со связанными за спиной руками.
– Это что за явление? Коммунар перед расстрелом, а я в роли палача?
– Ненадежная личность, – объяснили Стрижаку. – Рана зажила, сегодня пытался бежать.
– Воевать не хочешь?
Парень со связанными руками сказал, что хочет. Говорить иное означало бы верную смерть. Иван Андреевич внимательно разглядывал его лицо, задал несколько вопросов. Техник, работал в механической мастерской, что-то ремонтировал.
– Почему в пехоту направили?
Парень ответил уклончиво. Стрижак, имевший большой опыт расследований, спросил в лоб:
– Что в прежней части случилось?
Оказалось, самострел служил раньше в танковой бригаде, затем был переведен в пехоту.
– Какая причина? Ну, быстрее!
– Не знаю. Перевели, и все.
– Не ври. Из танкистов так просто в пехоту не направляют. Струсил?
Парень ничего не ответил, а Стрижак с растущей неприязнью продолжал разглядывать самострела. Он проявил трусость в пехотном полку, значит, и в танкистах вел себя не лучше. Особист видел вчера подбитые в бою танки. Массивные «тридцатьчетверки» и легкие «Т-60» с тонкими, почти игрушечными стволами. Машины отважно контратаковали и сгорели в степи, пораженные издалека немецкими кумулятивными снарядами. Танкисты, доставленные в санбат, были обожжены и умирали один за другим. Кого смогли, отправили в госпиталь, а обреченным кололи морфий или давали по желанию спирт.
– В приказе Верховного ясно сказано, что трусы и паникеры подлежат расстрелу. Что непонятно?
Эти слова были обращены к дивизионным особистам, на которых Стрижак злился больше всего. Организовали спектакль: один связанный стоит, другой обнимает раненую ногу и причитает. Трусливого техника давно надо было расстрелять, согласно приказа.
– Чего ждете?
Связанного отвели в сторону. Старший лейтенант из особого отдела дивизии выстрелил ему в голову из пистолета, в ответ зашелестел в воздухе вражеский снаряд. Кое-кто присел в ожидании взрыва, а к Стрижаку подбежал помощник начальника штаба.
– Надо ехать, товарищ майор, автомашина ждет.
Но Иван Андреевич беседовал с самострелом, пустившим себе пулю в ногу.
– Тоже в бою ранение получил?
– Сдури. А теперь каюсь.
– Почему в ногу стрелял?
– Винтовка длинная, раннего образца, вот и шарахнул через сапог. Ох, и ноет, сил нет.
– Воевать будешь после излечения?
– Буду, буду. Ты вон энтого стрельнул, теперь мы все согласные.
Убитый самострел со связанными руками лежал вниз лицом, вокруг головы расплывалось пятно крови. Помначштаба нетерпеливо топтался и глядел на часы.
– На ужин опоздать боишься?
Стрижак бросил брезгливый взгляд на полуторку. Девушки-писаря прекратили болтовню и, вытянув шеи, смотрели на майора, как кролики на удава. Он всегда мешал им хорошо жить и появлялся в самый неподходящий момент. От его взгляда хотелось убежать или сказать в ответ что-то дерзкое. Но девушки, как и их покровители из штаба дивизии, побаивались Стрижака. Сейчас это еще больше усиливало атмосферу нервозности.
– Ты вот что, капитан, – обратился особист к помощнику начальника штаба. – Погрузи в придачу к своим блядям этого раненого.
– А вы?
– Организуй повозку, я еще к штрафникам заеду. Забыли про них?
– Малость подзабыл, – признался капитан.
Шестерых самострелов повели под конвоем в тыл, седьмого втащили в кузов. От плохо обработанной ноги неприятно пахло, девушки морщили носы и отворачивались. Их неприязнь к неожиданному спутнику усилилась, когда шофер глянул на рессоры и приказал:
– Барышни, вы слишком много барахла захватили. Выбрасывайте.
– Все нужное.
– Столы, корыта ни к чему. Рессоры не выдержат.
Он энергично швырял на землю тазы, столы, такие удобные полумягкие стулья, потянулся даже к матрасам, туго увязанным в тяжеленный куль.
– А вот это не трожь! – дружно крикнули ему.
– Ну, как же, рабочий инструмент, – сплюнул водитель и занял свое место в кабине.
– Вот хам, – переговаривались девушки. – Ничего, мы ему припомним.
Помощник особиста Гена Захаров придирчиво осматривал повозку, которую им подогнали. Немцы наступали, предстояло ехать неизвестно куда. Старшему сержанту не нравилась авантюрность шефа, это было его слабое место. Вместе с тем присутствие на острие событий позволяло Стрижаку быть хорошо осведомленным. Особист пожалел, что не захватил предложенный ранее «ППШ». И для этого имелись причины.
Майор очень не любил, когда штабные офицеры носят за плечами без нужды автоматы, давая понять, что они находятся на передовой. Вышли из одного боя и готовы вступить в следующий. Между тем, штаб дивизии находился в десятке километров от передовых окопов, и штабные в бой не рвались.
Автомат бы сейчас пригодился. Но все уже уехали. Осталась лишь батарея трехдюймовых пушек, которая спешно оборудовала позиции. Командир батареи, молодой лейтенант с готовностью передал Геннадию Захарову четыре «лимонки».