Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»
Шрифт:
Стрижак с раздражением воспринимал присутствие женщин в штабах. Сюда, на сытую жизнь, пробивались самые ушлые. Их работа не имела ничего общего с тяжким и опасным трудом санитарок или связисток на передовой. Теперь для них держали грузовую машину, а восемь раненых ждали своей участи.
Не так просто было решить, что делать с ними. Эвакуировать не на чем. Отправлять своим ходом? Разбегутся или пойдут сдаваться в плен. Пострелять к чертовой матери? Нельзя. Вина их еще не доказана. По этой причине отпихнулся от решения вопроса дивизионный трибунал – судьи ссылались на то, что дела для
– Чего же раньше отпирались?
– Боязно… а вдруг шлепнут.
– Эх, вояки хреновы!
– Хреновы, – соглашались самострелы. – Но сейчас осознали.
Пятый отпирался и говорил, что получил ранение в бою.
– В каком бою? – злился Стрижак. – Ты немцев ближе чем на километр, в глаза не видел. Вокруг раны имеются следы от пороха. Что на это скажешь?
– Был я в бою, – упрямо твердил мужик лет тридцати пяти.
– Детей сколько?
– Трое.
– О семье и детях ты думал, а не о родине.
– Может и так, – уныло согласился тот.
Следующий в строю человек стоял со связанными за спиной руками.
– Это что за явление? Коммунар перед расстрелом, а я в роли палача?
– Ненадежная личность, – объяснили Стрижаку. – Рана зажила, сегодня пытался бежать.
– Воевать не хочешь?
Парень со связанными руками сказал, что хочет. Говорить иное означало бы верную смерть. Иван Андреевич внимательно разглядывал его лицо, задал несколько вопросов. Техник, работал в механической мастерской, что-то ремонтировал.
– Почему в пехоту направили?
Парень ответил уклончиво. Стрижак, имевший большой опыт расследований, спросил в лоб:
– Что в прежней части случилось?
Оказалось, самострел служил раньше в танковой бригаде, затем был переведен в пехоту.
– Какая причина? Ну, быстрее!
– Не знаю. Перевели, и все.
– Не ври. Из танкистов так просто в пехоту не направляют. Струсил?
Парень ничего не ответил, а Стрижак с растущей неприязнью продолжал разглядывать самострела. Он проявил трусость в пехотном полку, значит, и в танкистах вел себя не лучше. Особист видел вчера подбитые в бою танки. Массивные «тридцатьчетверки» и легкие «Т-60» с тонкими, почти игрушечными стволами. Машины отважно контратаковали и сгорели в степи, пораженные издалека немецкими кумулятивными снарядами. Танкисты, доставленные в санбат, были обожжены и умирали один за другим. Кого смогли, отправили в госпиталь, а обреченным кололи морфий или давали по желанию спирт.
– В приказе Верховного ясно сказано, что трусы и паникеры подлежат расстрелу. Что непонятно?
Эти слова были обращены к дивизионным особистам, на которых Стрижак злился больше всего. Организовали спектакль: один связанный стоит, другой обнимает раненую ногу и причитает. Трусливого техника давно надо было расстрелять, согласно приказа.
– Чего ждете?
Связанного отвели в сторону. Старший лейтенант из особого отдела дивизии выстрелил ему
– Надо ехать, товарищ майор, автомашина ждет.
Но Иван Андреевич беседовал с самострелом, пустившим себе пулю в ногу.
– Тоже в бою ранение получил?
– Сдури. А теперь каюсь.
– Почему в ногу стрелял?
– Винтовка длинная, раннего образца, вот и шарахнул через сапог. Ох, и ноет, сил нет.
– Воевать будешь после излечения?
– Буду, буду. Ты вон энтого стрельнул, теперь мы все согласные.
Убитый самострел со связанными руками лежал вниз лицом, вокруг головы расплывалось пятно крови. Помначштаба нетерпеливо топтался и глядел на часы.
– На ужин опоздать боишься?
Стрижак бросил брезгливый взгляд на полуторку. Девушки-писаря прекратили болтовню и, вытянув шеи, смотрели на майора, как кролики на удава. Он всегда мешал им хорошо жить и появлялся в самый неподходящий момент. От его взгляда хотелось убежать или сказать в ответ что-то дерзкое. Но девушки, как и их покровители из штаба дивизии, побаивались Стрижака. Сейчас это еще больше усиливало атмосферу нервозности.
– Ты вот что, капитан, – обратился особист к помощнику начальника штаба. – Погрузи в придачу к своим блядям этого раненого.
– А вы?
– Организуй повозку, я еще к штрафникам заеду. Забыли про них?
– Малость подзабыл, – признался капитан.
Шестерых самострелов повели под конвоем в тыл, седьмого втащили в кузов. От плохо обработанной ноги неприятно пахло, девушки морщили носы и отворачивались. Их неприязнь к неожиданному спутнику усилилась, когда шофер глянул на рессоры и приказал:
– Барышни, вы слишком много барахла захватили. Выбрасывайте.
– Все нужное.
– Столы, корыта ни к чему. Рессоры не выдержат.
Он энергично швырял на землю тазы, столы, такие удобные полумягкие стулья, потянулся даже к матрасам, туго увязанным в тяжеленный куль.
– А вот это не трожь! – дружно крикнули ему.
– Ну, как же, рабочий инструмент, – сплюнул водитель и занял свое место в кабине.
– Вот хам, – переговаривались девушки. – Ничего, мы ему припомним.
Помощник особиста Гена Захаров придирчиво осматривал повозку, которую им подогнали. Немцы наступали, предстояло ехать неизвестно куда. Старшему сержанту не нравилась авантюрность шефа, это было его слабое место. Вместе с тем присутствие на острие событий позволяло Стрижаку быть хорошо осведомленным. Особист пожалел, что не захватил предложенный ранее «ППШ». И для этого имелись причины.
Майор очень не любил, когда штабные офицеры носят за плечами без нужды автоматы, давая понять, что они находятся на передовой. Вышли из одного боя и готовы вступить в следующий. Между тем, штаб дивизии находился в десятке километров от передовых окопов, и штабные в бой не рвались.
Автомат бы сейчас пригодился. Но все уже уехали. Осталась лишь батарея трехдюймовых пушек, которая спешно оборудовала позиции. Командир батареи, молодой лейтенант с готовностью передал Геннадию Захарову четыре «лимонки».