Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»

Першанин Владимир Николаевич

– Ребята, уходите… мне все равно пропадать.

Он закончил артиллерийское училище за год до войны, быстро вырос до командира батареи, но дважды попадал в окружение. Не сумев отчитаться за оставленную технику, летом под Котельниковым едва не угодил под суд. Сейчас лейтенант снова чувствовал свою вину и лихорадочно придумывал способ уничтожить орудия. Надо подтащить ящик со снарядами и поджечь его. Или стрельнуть из противотанкового ружья. Он даже потянулся к брошенному ружью, но командир взвода управления тянул его за плечо.

– Не сходи с ума, Сашка! Сматываемся, пока живые.

– Надо стрельнуть.

Тогда комбата подхватили на руки, посадили на уцелевший орудийный передок и погнали упряжку прочь. Человек пять пушкарей пристроились рядом, остальные бежали следом. Вид убегающего врага мог посмешить победителей, но командиру немецкой штурмовой группы было не до смеха.

Срывались сроки наступления, предстояло хоронить погибших, грузовик набили ранеными и срочно отправили в тыл. Потери были обидные, погибли и получили тяжелые ранения подготовленные бойцы из штурмового батальона, которых некем заменить. Обида офицера была столь велика, что он без колебания приказал расстрелять захваченных в плен троих артиллеристов. Кому нужны пленные, оказавшие такое упорное сопротивление?

Отряд лишь к полудню двинулся дальше. Батарея не сумела продержаться до вечера, как это предписывалось. Большая часть артиллеристов погибла и осталась на позициях, изрытых воронками. Отдельно лежали трое расстрелянных, малая часть под командованием лейтенанта Саши Бызина спешно выбиралась к своим. Командир батареи тащил в мешке орудийный замок. Доказательство, что он не бросил технику врагу.

Две громоздкие пушки, побитые осколками, стояли, как памятник. Немецкий офицер проводил их рассеянным взглядом с высоты танковой башни. Вокруг лежала солончаковая безводная степь, ветер гнал шары перекати-поля, верблюжьей колючки. Гусеницы вязли в красноватой почве: смесь глины и песка. Разве здесь будет что-то расти, кому нужна эта дикая равнина?

Где-то впереди была Волга, до нее можно добраться к вечеру. Так думали и те солдаты, которых похоронили час назад. Грустно остаться в таком тоскливом месте навсегда.

Высохшее за летние месяцы озеро Ханата густо поросло камышом. По берегам тянулись заросли красноватой мясистой травы, признак соленой почвы. Крошечный поселок разбросался по склонам пологой возвышенности. Небольшие дома из кизяка, глины, такие же сараи, истоптанная бараньими копытцами земля. Сначала наблюдали, затем бросились к колодцу. Пить хотелось до того, что не шевелились языки. Длинная кожаная веревка вместо цепи разматывалась бесконечно, ведро поднимали еще дольше.

– Пейте, товарищ политрук, – вежливо предложил Борис.

Воронков сделал один, другой жадный глоток, с руганьем выплюнул.

– Соленая…

Ходырев отпил и не согласился.

– Нормальная вода. Здесь лучше не бывает.

И снова припал к краю ведра. Вдоволь напился и Ваня Межуев. Стали быстро развязывать вещмешки, чтобы достать фляги, но Воронков настаивал:

– Давайте поищем хорошую воду.

Тем временем возле крайнего дома появились двое калмычат в суконных халатиках и круглых шапках. Вслед за ними вышла женщина небольшого роста с черной косой.

– Немцы есть поблизости? – спросил Борис.

Воронков не сразу понял смысл ответов. Женщина произносила слова с сильным акцентом, он уловил лишь название Цаган-Нур.

– Так местные Сарпу называют, – пояснил Ходырев, – немцы пока на той стороне озера.

Мальчишки приблизились, стали с интересом рассматривать пулемет. Тем временем Борис чертил на глинистой земле подобие карты и продолжал задавать вопросы женщине. Она улыбалась, и Воронков подумал, они похожи друг на друга: смуглый сержант Ходырев и калмычка из заброшенного поселка Ханата.

– У вас есть вода? – спросил политрук.

Он показывал жестами, что очень хочет пить, энергично двигал губами, подносил ко рту воображаемую кружку. Наверное, так разговаривали с туземцами европейские мореплаватели. Женщина бросила на него странный взгляд.

– Мы набираем воду из того же колодца. Другой у нас нет.

Несмотря на характерный акцент, она выговаривала слова правильно.

– Я бы купил молока.

Женщина на несколько секунд задумалась, а Ходырев упрямо тянул ее за рукав халата и показывал линии на земле, изображавшие план местности. Оставив без ответа вопрос Воронкова, продолжала объяснять и даже улыбалась парню. Затем они заспорили, Борис стер носком сапога карту и напомнил просьбу политрука.

– Сейчас принесу, – сказала женщина.

Воронков огляделся вокруг. Поселок показался ему убогим и жалким. Здесь почти не росло деревьев, отсутствовали огороды, не было заборов. Выгоревшая унылая степь, мутное обмелевшее озеро и столбы пыли, поднимаемые ветром. Небольшого роста всадник остановился поодаль, приближаться не стал. Из соседнего дома выглядывала старуха, подошли еще двое детей. Ну, вот, устроили демонстрацию! Воронков занервничал.

– Чего они уставились?

– Новые люди редко появляются, интересно им, – ответил Борис.

– А смотрят волками.

– Чему радоваться? Кто приходит, обязательно что-то отбирает.

– У них брать нечего, огородов, и то нет. Лень землю обрабатывать.

– Солончаки, ничего не растет, кроме арбузов.

Женщина вынесла молоко в ведре, Воронков жадно выпил одну и вторую кружку, затем запоздало предложил спутникам. Борис пить не стал, набрал три фляги, им с Межуевым досталась всего кружка на двоих. Остальные фляги наполнили водой. Всадник поодаль вытянул руку с нагайкой и что-то гортанно крикнул.

– Угрожает, что ли? – спросил политрук.

– Он мальчишкам грозит, – засмеялась женщина, – с жеребенком играют, пугают его.

– Мы бы хлеба купили, деньги у меня имеются.

– Нет хлеба. И вообще, уходили бы вы отсюда. Немцы приедут, побьют вас.

Виктор Васильевич еще больше занервничал, оглянулся. В ушах стоял гул от непрерывно дующего ветра. Иван Межуев задрал голову и смотрел в небо, там плыли на восток тройки бомбардировщиков. Воронков заторопил спутников, а женщина с детьми выкатила к ногам бойцов несколько глянцевых темно-зеленых арбузов.