Штрафники
Шрифт:
– Солдата порезали!
– прокричал один из них, с повязкой вахтенного.
Капитан повернулся к нему безмолвно.
– Урки, - тише продолжал вахтенный, переведя дух.
– Урки пырнули. Говорят, тот, у которого на груди надпись: "Аккорд еще звучит..."
– Повязали его?
– деловито осведомился капитан.
– Всех повязали!
– снова вскрикнул вахтенный, дотрагиваясь до разбитой губы.
– Четверых. В Красноярске разберутся, кто да что!
– Водки нажрались, - заключил капитан, ни к кому не обращаясь. Сколько бумаг
– Обронил без интереса: - Солдат-то что встрял?
– Говорят, он из лагерной охраны. Эмвэдэшник. Его в карты проиграли!..
Заглянула Нина в незастегнутом, широченном, видно, не своем, форменном кителе, попросила послать в Красноярск телеграмму, чтоб санитарная машина ждала в порту, сказала, жгут нужен, бинты, спирт. Солдат еще при пульсе...
– Э-эх!
– досадливо просипел кто-то за спиной матроса, кажется, боцман.
– Врежемся, сами сядем. На одну скамеечку...
Капитан пробасил в темноту:
– Разбудить второго штурмана!
Я прислушивался к топоту бегущих и думал, поеживаясь, о том, что мне открылось. Вспомнилась невольно сырая смолистая пристань в Дудинке и, в туче комарья, девчушка в желтом праздничном платке и переломленная старуха, которая крестила отходивший пароход...
Владимир Питиримович прибежал тотчас, видно, еще не ложился. Молча встал у штурвала, вместо матроса-рулевого, которого отправили на нос корабля.
Где-то впереди послышались в сыром тумане два прерывистых гудка: "Стою в тумане!"
Владимир Питиримович кивнул матросу, тот выскочил из рубки, и над Енисеем прозвучали требовательно, гордо, почти торжествующе три протяжных: "Иду в тумане!.."
И так все время. Два нервных или унылых. Три властных в ответ. Проплывали один за другим тусклые бакены. Владимир Питиримович, подавшись вперед, чаще всего восклицал первым:
– В-вижу белый!.. В-вижу красный!.. Вон, за темным мыском!..
Слева, на берегу, загорелись сильные, буравящие ночь огни. Похоже, прожектора.
– Ну вот, теперь легче!
– вырвалось у меня.
– Тяжелее!
– мрачно ответил Владимир Питиримович. В самом деле, теперь даже он не всегда мог различить блеклые огни бакенов, словно пригашенные прожекторами.
Далеко разносятся звуки сырой ночью. Где-то проревела сирена "скорой помощи", тоненький луч, перегнав нас, ускользал в сторону Красноярска. Звуки сирены удалялись, но слышались еще долго-долго...
– Что тут?
– спросил я.
Капитан пробурчал неохотно:
– Могу только сказать, что к этому берегу нельзя приставать...
Я вышел из рубки, чтобы вглядеться пристальнее. Внизу мерз кто-то, у поручней. Смотрел на прожектора, попыхивая цигаркой.
– Что тут?
– заинтересованно спросил я.
– А... девятка, малый, девятка... Кака "девятка"? Поработаешь полгода, жена на развод подаст...
– Помолчал, почмокал цигаркой. Железногорск-город, слыхал? На карте нет, а весь Енисей знает. Говорят, поболе самого Красноярска. И в магазинах все есть. Ей-бо, не вру!.. Раньше, слыхал, тут зэки доживали. Кого по приговору в расход. А кого, может, без приговора... Смертники. Охрана, значит, менялась каждые пять минут, ну, а они... потом, не думай, лечили. По науке... Из нашей деревни тут парень служил на действительной, ныне тоже лечится... Бандит-от, который по приговору, он согласие давал в шахте работать, протянуть еще сколько-то... А солдата нешто спрашивают... Нет, теперь тут вольные. Бо-ольшие деньги платят. Вольному воля...
Прожектора еще долго маячили за кормой желтым пятном.
"Господи, Боже мой!
– повторял я в отчаянии.
– Господи, Боже мой!.. Мало в России, что ли, открыто существующего. Оказывается, есть еще и такое... несуществующее...
– Продрог, малый?
– участливо спросили из темени.
– Зубы стучат-от.
Я побрел наверх. Владимир Питиримович, которого сменил у руля капитан, теперь был возле локатора. Он стоял, пригнувшись к нему, и час, и два, и три, и вдруг сказал:
– У меня почему-то устали ноги...
А еще через час он выскочил из рубки, обежал вокруг, топая ногами по железу, потер, вернувшись, сомлевшую поясницу, присел, размахивая руками. И сызнова встал к локатору, который он называл "кино".
"Кино" было в голове Владимира Питиримовича. Он вел по памяти. Локатор лишь обозначал береговую кромку. А Владимир Питиримович как бы воочию видел это место при дневном свете, со всеми подводными камнями и водокрутами...
– П-пять градусов влево!
Капитан просипел:
– Питиримыч, больше не могу!
Владимир Питиримович метнулся к штурвалу; капитан кулем опустился на табуретку у стены. Неслышно появилась в рубке тоненькая, стремительная Нина. Поставила возле штурмана чашку черного кофе; помедлив, возле капитана: не попросит ли и он кофе?
– исчезла в ночи.
Снизу, из пассажирских кают, доносились брань, шум, а откуда-то с кормы - звуки гитары. Последняя ночь перед Красноярском...
Тускло светила картушка компаса. Чуть покачивался взад-вперед у штурвала Владимир Питиримович. Я видел, как чувствовал он корабль, неотрывно, каждую секунду. Ступнями, плечами, пальцами, лежавшими на электроштурвале, - и подумал, что такой рейс не менее труден, чем дальний полет, в грозу, в туманах... Казалось, Владимир Питиримович в свои двадцать пять лет плавал по Енисею не четыре года, а все сорок...
"Прошел ты свой Казачинский порог, прошел..."
...В Красноярске мне достался авиабилет в Москву лишь на вечерний рейс, и, пристроив в аэропорту вещи, я вернулся на пароход, с которым меня столько связывало... Вахтенный матрос улыбнулся мне, как старому знакомому.
Едва сойдя с трапа, я услышал заикающийся тенорок, который различил бы в любом гомоне.
– ...Е-если так, уб-бирайся!..
– затем добавил словцо, которым подвыпившие матросы, случается, крестят своих неверных возлюбленных.