Шум падающих вещей
Шрифт:
– Эта женщина – все, что у меня есть, – заявил он.
– Элена? Ваша супруга?
– Это все, что у меня есть. Не просите подробностей, Яммара, нелегко говорить о своих ошибках. Я тоже совершал ошибки, как любой другой. И сам все испортил. Вообще всё. Вы молоды, Яммара, возможно, вы пока что не совершали серьезных промахов. Изменить своей девушке, переспать с девчонкой лучшего друга – я говорю не об этом, Яммара, это все детские игры. Я говорю о настоящих ошибках, которые вам еще не знакомы. И слава богу. Наслаждайтесь, Яммара, наслаждайтесь, пока можете: человек счастлив, пока не совершит одну из этих ошибок, а после стать собою прежним уже невозможно. Впрочем, это я проверю сам в ближайшие дни. Приедет Элена, и я попытаюсь стать собой прежним. Элена была единственной любовью в моей жизни. Мы расстались, мы не хотели этого, но расстались. Жизнь вынудила нас расстаться, так бывает. Я все испортил. Я все испортил, и нам пришлось расстаться. Но это не главное, послушайте меня, Яммара, главное – суметь все исправить. Хоть и прошло время, пусть даже много лет, никогда не поздно починить
– Как раз в семидесятом, – сказал я.
– Точно?
– Точно.
– Не в семьдесят первом?
– Нет, в семидесятом.
– Ну так вот. В том году произошло много всего. В последующие годы, конечно, тоже, но в семидесятом – особенно. Тот год изменил нашу жизнь. Я позволил жизни развести нас, но это не главное, Яммара, послушайте меня, главное – что произойдет сейчас. Элена скоро приедет, и я заглажу свою вину. Это не может быть так уж сложно, правда же? Мы все знаем кого-то, кто взял себя в руки и исправил свои ошибки, правда же? Или нет? Это я и хочу сделать. Исправить ошибки. Это наверняка не так уж сложно.
Вот что говорил мне тогда тогда Рикардо Лаверде. Мы дошли до его улицы, вокруг не было ни души. Было настолько пусто, что мы, сами того не замечая, вышли на середину мостовой. Навстречу нам проехала набитая старыми газетами повозка, влекомая тощим мулом, и мужчине, державшему вожжи (их роль исполняла узловатая веревка из агавы), пришлось свистнуть, чтобы не раздавить нас. Помню запах навоза, хоть и не помню, чтобы мул испражнялся ровно в ту минуту, а еще помню взгляд мальчика, который ехал сзади – он сидел на деревянном полу, свесив ноги. А потом я хотел было попрощаться с Лаверде и застыл с протянутой рукой, как стоял Лаверде на фотографии с площади Боливар. Лаверде повернулся ко мне спиной, достал старинный ключ и сказал:
– Только не говорите, что собираетесь уходить. Давайте выпьем по последнему стаканчику, раз уж мы так хорошо беседуем.
– Я должен идти, Рикардо.
– Человек никому ничего не должен, разве что умереть в конце концов, – язык плохо повиновался ему. – Всего один стакан, обещаю вам. Раз уж вы оказались в этом богом забытом месте.
Мы стояли возле одноэтажного дома в колониальном стиле. За ним явно не ухаживали как за объектом культурного наследия, дом казался печальным и запущенным. Такие дома переходят от одного поколения к другому, пока семья постепенно беднеет, и в итоге последний в роду продает их, чтобы раздать долги, или сдает в аренду под пансион или бордель. Лаверде стоял на пороге, придерживая дверь ногой, застыв в хрупком равновесии, как умеют пьяные. В глубине я разглядел прихожую с кирпичным полом и самое крохотное патио, какое когда-либо видел. В центре, где обычно бывает фонтан, стояла сушилка для белья, а беленые стены прихожей были украшены календарями с изображениями обнаженных женщин. Я раньше бывал в подобных местах, так что мог без труда представить себе другие части дома. Я вообразил комнаты с зелеными деревянными дверями, запирающимися на огромный замок, комнаты, похожие на сараи, и в одном из таких сараев (три на два метра, сдается понедельно) и жил Рикардо Лаверде. Но было уже поздно, и мне нужно было выставить оценки (нет отдыха от этой невыносимой университетской бюрократии), а гулять по такому району после определенного часа означало бы искушать судьбу. Лаверде был пьян, он ударился в откровения, которых я не предвидел, и в тот момент я осознал, что одно дело – спросить его, на чем он летал, и совсем другое – сидеть вместе с ним в крохотной комнатушке и выслушивать плач об утраченной любви. Такого рода близость, особенно с мужчинами, всегда давалась мне с трудом. И я подумал: все, что Лаверде хочет мне рассказать, он сможет рассказать и завтра, на свежем воздухе или в бильярдной, без пьяных уверений в дружбе, без рыданий у меня на плече и неуместных мужских откровений. Сегодня не последняя возможность, решил я, Лаверде же не забудет до завтра историю своей жизни. Так что я без особого удивления услышал собственный ответ:
– Нет, Рикардо, в другой раз.
Он на мгновение замер.
– Что ж, ладно, – сказал он. Если его разочарование и было велико, он этого не показал. Уже спиной ко мне, закрывая за собой дверь, он повторил: – В другой раз.
Если бы только я знал тогда то, что знаю сейчас, если бы мог предвидеть, какой след Рикардо Лаверде оставит в моей жизни, конечно, я бы не ушел. Я часто спрашивал себя, как повернулись бы события, прими я его приглашение, что рассказал бы мне Лаверде, если б я зашел к нему выпить один последний стаканчик, который никогда не бывает последним, и как бы это повлияло на то, что произошло потом.
Но это все бессмысленные вопросы. Нет более пагубной привычки, более опасной прихоти, чем размышлять о дорогах, которые ты не выбрал.
После того вечера мы долго не виделись. Я пару раз заглядывал в бильярдную, но он, видимо, бывал там в другое время, а потом, когда мне вдруг пришло в голову, что можно было бы и зайти к нему в гости, оказалось, что он уехал. Я не знал ни куда, ни с кем. Просто однажды вечером Лаверде раздал в бильярдной все долги за игру и выпивку, объявил, что уезжает в отпуск, и на следующий же день испарился, как недолговечная удача в азартной игре. Я тоже перестал заходить туда, потому что в отсутствие Лаверде бильярд внезапно утратил для меня привлекательность. Университет закрылся на каникулы, обычная
Аура Родригес. В хаосе ее фамилий встречались Альхуре и Адад, и ливанская кровь давала о себе знать: бездонные глаза, мостик густых бровей, высокий лоб – все это могло свидетельствовать о серьезности или даже дурном нраве в человеке менее открытом и приветливом. Ее щедрые улыбки и внимательный до неприличия взгляд уравновешивали впечатление от ее черт, которые, как бы красивы они ни были (а они были красивы, очень красивы), временами становились суровыми и даже жесткими из-за слегка нахмуренных бровей или особой манеры приоткрывать рот в моменты напряжения или гнева. Аура мне нравилась, в том числе потому, что ее биография не имела ничего общего с моей, начиная с кочевого детства: родители Ауры, оба с карибского побережья, переехали в Боготу, как только она родилась, но так никогда и не обжились в этом городе хитрецов и лицемеров и несколько лет спустя приняли предложение поработать в Санто-Доминго, потом в Мексике, а потом, совсем недолго, в Сантьяго-де-Чили. Так и вышло, что Аура уехала из Боготы еще совсем маленькой, ее юность прошла словно в бродячем цирке, словно в неоконченной симфонии. Семья Ауры вернулась в столицу в 1994 году, несколько недель спустя после гибели Пабло Эскобара. Тяжелые годы уже прошли, и Аура выросла, не ведая о том, что видели и слышали мы, живя здесь. Чуть позже, когда девчушка-перекати-поле пришла поступать в университет, декан факультета во время собеседования задал ей тот же вопрос, что и всем остальным абитуриентам: почему именно право? Аура не сразу нашлась с ответом, но в итоге связала свой выбор не столько с будущим, сколько с недавним прошлым: «Чтобы осесть наконец в одном месте». Юристы могут работать только там, где учились, сказала Аура, и эта стабильность казалась ей непоколебимой. Тогда она об этом умолчала, но ее родители уже начали планировать следующее путешествие, она же решила, что не хочет в нем участвовать.
Так Аура осталась одна в Боготе. Вместе с парой девушек из Барранкильи она заселилась в квартиру с грошовой мебелью, где все, начиная с соседок, казалось временным, преходящим, и принялась изучать право. Она училась у меня в мой первый год, когда я сам еще был новичком; больше мы не встречались до конца года, хоть и ходили по одним и тем же коридорам, посещали одни и те же студенческие кафе в центре и даже как-то раз поздоровались то ли в «Legis», то ли в «Temis», в одном из этих двух книжных, специализирующихся на юриспруденции, с их атмосферой присутственного места и белым кафелем, пахнущим бюрократией и чистящим средством. Как-то в марте мы с Аурой столкнулись в кинотеатре на Двадцать четвертой улице. Нам показалось забавным, что мы оба пришли в одиночестве посмотреть черно-белое кино (это была ретроспектива Бунюэля, тем вечером показывали «Симеона-пустынника», я уснул через пятнадцать минут). Мы обменялись телефонами, договорившись на следующий день выпить кофе, а на следующий день бросили кофе недопитым, потому что посреди беседы, полной банальностей, поняли, что хотим не пересказывать собеседнику свою биографию, а оказаться там, где сможем заняться любовью и провести остаток вечера вдвоем, разглядывая тела друг друга, которые каждый из нас рисовал в воображении с тех самых пор, как мы впервые встретились в целомудренной прохладе аудитории. Я помнил хриплый голос и худые ключицы; меня удивили веснушки между грудей (я представлял себе гладкую кожу, как на лице) и губы, вечно холодные по неизвестной науке причине.
Но затем неожиданности, исследования, открытия и заблуждения уступили место чему-то другому, возможно, еще более удивительному и неожиданному. В последующие дни мы постоянно виделись и обнаружили, что эти тайные встречи ничего не меняют в мире каждого из нас ни к лучшему, ни к худшему, что наши отношения не затрагивают практических сторон нашей жизни, а просто сосуществуют с нами, словно параллельная дорога, словно история из телесериала. Мы поняли, как мало знаем друг о друге, – или, по крайней мере, я это понял. Я постепенно открывал для себя Ауру, эту незнакомую женщину, которая по вечерам ложилась со мной в постель и принималась рассказывать истории из своей или чужой жизни, создавая совершенно новый для меня мир, где в доме у подруги могло пахнуть головной болью, а на вкус головная боль была как мороженое из гуанабаны. «Я как будто сплю с женщиной, страдающей синестезией», – говорил я. Никогда раньше я не видел, чтобы перед тем, как открыть подарок, его подносили к носу, хотя было ясно, что внутри пара туфель или кольцо, простенькое несчастное колечко.
– Чем пахнет кольцо? – спрашивал я Ауру. – Ничем не пахнет на самом деле. Но тебе это объяснить невозможно.
Подозреваю, что мы могли бы продолжать в том же духе всю жизнь, но за пять дней до Рождества Аура явилась ко мне, таща за собой красный чемодан на колесиках со множеством карманов.
– Я на седьмой неделе, – сказала она. – Хочу провести праздники с тобой, а потом решим, как быть дальше.
В одном из карманов оказались электронный будильник и пенал, но не с карандашами, как я решил поначалу, а с принадлежностями для макияжа, в другом – фотография ее родителей, которые к тому моменту обосновались в Буэнос-Айресе. Она достала фотографию, положила ее лицом вниз на одну из двух тумбочек, и только когда я согласился, что это отличная идея – провести каникулы вместе, она ее перевернула. И тогда – этот образ жив в моей памяти – она бросилась на мою заправленную постель, закрыла глаза и заговорила.