Шрифт:
От студента Абросимова любимая ушла. Дело было, в общем, обыкновенное. Сперва она его не любила, и это было плохо, а потом полюбила, и стало хорошо, потом всё пошло так, что лучше не придумаешь, а потом что-то стало не так, а потом ещё хуже, и наконец стало хуже некуда. Такая вот история любви.
Хлопнув в очередной раз дверью, пометавшись в очередной раз бесцельно по городу, навалявшись в очередной раз ничком на диване, Абросимов ясно и безысходно понял,
А любимая открыла дверь и сказала: «Я ухожу от тебя. Ты прости. Я не могу больше». И дверь закрыла. Но Абросимов, хоть и оглушённый, успел увидеть в прихожей знакомые туфли. Того, третьего, из-за которого в последний раз и был сыр-бор.
Когда Абросимов пришёл в себя, оказалось, что он стоит на платформе станции Саянская, за сотни километров от любимой, в руке у него портфель, а в портфеле три бутылки «Солнцедара» в качестве презента сокурсникам. В это самое время абросимовские родители с недоумением вертели в руках записку: «Я в колхоз. Буду не знаю когда».
Абросимов и до этого чувствовал, что куда-то едет, что-то говорит, пишет и даже острит, но это было как бы вне его. Не то, чтобы он был погружён в мысли о любимой, — он вообще ни во что не был погружён и вообще ни о чём не думал. Его как будто выключили на лестничной площадке, а потом сразу включили на платформе станции Саянская. Мир ворвался в него: великолепная осенняя звёздная ночь, суета пассажиров, бряцанье гитары, перекличка вагонников. Абросимов внезапно почувствовал, что он дышит: воздух был настолько свеж, что всё тело от него покалывало, как язык от шампанского. Вспомнилась и любимая, но как-то нереально, будто её и не было, а если и была, так не его любимая, а чья-то другая. Абросимов почувствовал себя, как после многокилометрового перехода: вот сброшен, наконец, сорокакилограммовый рюкзак и идёшь (да не идёшь, а летишь, паришь по воздуху) к ручью, где сейчас умоешься ледяной водой, ляжешь, раскинув руки-ноги, и будешь смотреть в небо бездумно и безмятежно.
— Эх, ма, тру-ля-ля! — сказал себе Абросимов. — К чёрту автобус! Всего-то километров пятнадцать!
Он почувствовал себя невесомым и гармоничным. Он хрустел подмёрзшей грязью, размахивал портфелем, а выйдя за пределы станции, заорал:
Ах ты, милая моя,Где найти такую?При тебе люблю тебя,Без тебя другую!А потом завернул еще и сериал про чайника:
У крокодила морда плоская,У крокодила морда плоская,У крокодила морда плоскаяОн не умеет целовать!Его по морде били чайником,Его по морде били чайником,Его по морде били чайникомИ научили целовать!У бегемота нету талии,У бегемота нету талии,У бегемота нету талии,Он не умеет танцевать!Его по морде били чайником,Его по морде били чайником,Его по морде били чайникомИ научили танцевать!А над Пекином солнце встало,На балкон выходит Мао,На балкон выходит Мао,И начинает выступать!Его по морде били чайником,Его по морде били чайником,Его по морде били чайником,И отучили выступать!Ну и так далее, две сотни куплетов. А через пару часов, устав драть глотку, присел отдохнуть в копну сена, да с тем и заснул.
Проснулся он от того, что солнце било прямо в глаза, и ревели кругом моторы уборочных грузовиков. Абросимов вылез из копны и потянулся. Рядом пробирался меж кочек мелкий ручеёк. В одном месте его пересекала тракторная колея, и из этой колеи Абросимов пошвыркал немного, приговаривая: «Не пей, Витёк, „Беларусем“ станешь!», а затем утёрся рукавом, встряхнулся по-собачьи, и отправился к дороге ловить попутку.
Вскоре, облобызанный сокурсниками с головы до ног и вполне счастливый, сидел он во главе стола и заедал «Солнцедар» макаронами.
— А Ленка-то где? — спросил его Саня. — Чего один-то?
— Сдаю дела, мужики! — бодро сказал Абросимов. — Что было — то было. Ведь что-нибудь, да было! Никогда так не было, чтоб никак не было! А вы-то чего скучные? Хау а ю?
— Хавать-то хаваем… — помрачнел Саня.
(не окончено. 1977)