Шутка
Шрифт:
Новый Берлин хотел не людей, но сосредоточенные эффективные механизмы, а если вы на то не соглашались, он презрительно выплевывал вас.
Женщина достала термос и бутерброд.
ОНА: Мне положили в дорогу, но для меня одной много. Яйца быстро портятся. Хотите?
Предложение явно относилось к словаку куда больше, чем ко мне.
Он приоткрыл один глаз.
ОН: Очень по-испански, пюре из желтка и рыбы. Благодарю, но я завтракал.
ОНА: Возьмите.
ОН: Правда,
Современный Берлин требовал совершенства.
Это и возмущало.
Он не позволял вам быть расхлябанным, нищим, незанятым, тугодумным, несобранным, не образцовым.
Он не прощал ошибок.
Не выносил свободы.
Молодой человек заинтриговал. Ему подобные животно хватаются за подачки. Ни разу не видел я выходца из Восточной Европы могущего столь изящно отказываться от еды. Бывает, конечно, отказываются от денег и бутербродов, от работы, но оскорбленно. Обижено. Словно вашей помощью вы специально хотите подчеркнуть нищету, низость, недосуществование их стран с нелепыми, некрасивыми именами и лакунами в истории.
Не надо путать меня с нацистами, но любой мало-мальски уважающий себя англичанин скажет вам: лучше встретиться с последним моряком из Глазго, чем с выходцем из Восточной Европы все еще верящим, что чеснок отгоняет вампиров.
ОН: Из какой части Испании вы?
ОНА: Из Мадрида.
ОН: В Париже нынче вся богема – одни испанцы.
Какие сложные слова он использует для словака.
Женщина промолчала.
ОН: А вы, наверное, писатель? Или журналист?
Я: Учитель английского.
ОН: С писательской склонностью?
Я: С чего вы решили?
ОН: Не знаю. Все англичане, которых встречал, либо журналисты, либо…
Я: Писаки?
ОН: С писательской склонностью.
Я: У вас тоже не лексикон грузчика.
ОН: А я поэт.
Хм.
Я: Вы где-то публиковались?
ОН: Нет. А по-вашему необходимо публиковаться, чтоб быть поэтом?
Что-то в нем раздражало – то ли эта привычка говорить, не открывая глаз, то ли какая-то излишняя ироничность в тоне, но было в нем всё от пренебрегающего вами Берлина. В подранном пальто со слишком длинными рукавами, закрыв глаза, забившись в угол, он все равно говорил с вами свысока. Бросал слова, как подачку.
Скорей всего объяснялось это «поэтом».
Мне подумалось о Рембо, семнадцатилетний Рембо, наверняка, вел себя с той же покалывающейся наглостью во всем несогласных с системой.
Испанка дожевала свой бутерброд, уложила термос, молчание повисло до следующей станции.
Когда поезд тронулся, в купе зашла француженка.
Женщина лет сорока, тоже худа, плохо причесана, без шляпки, в красной юбке, коричневом жакете, некрасива, нижняя челюсть выдается вперед, глаза маленькие, волосы мышиного цвета.
Женщина поздоровалась, осторожно села к испанке на банкетку, поставила на пол потертый твидовый саквояж.
Вскоре пришли с проверкой документов.
Проводник был красен и явно задыхался в слишком узком воротничке.
Словак долго искал бумажки. Сунул их помятой кипой.
Немец нахмурился.
ОН: Ну, вы же видите, что все нормально!
К раздраженному восклицанию не хватало только требовательного «вон!». Но немцы нынче не люди – механизмы, проводник молча отдал документы и вышел.
Он опять нервно стучал пяткой о грузовой отсек под банкеткой.
Разглядывал француженку.
Француженка была сама серость Парижа – мышиная, бесцветная, беззвучная – моросящий целый день дождь. Даже красная юбка на ней казалась серой. Она не отрываясь смотрела в окно.
Воздух отчего-то сгустился.
Я старался читать, но Александрплатц упорно мне не давался, невероятно занудная книга.
Если он не перестанет дергаться, придется его попросить.
Он не переставал.
Я поднял глаза и столкнулся с его взглядом. Он расстреливал меня в упор.
Я: Извините?
ОН: Ой, я не могу, вы так мне отвратительны. Черт! Последний шот кофеина был лишним.
Я: Как, извините?
ОН: Как отвратительны? До пупырышек! Вот даже то, как вы страницы перелистываете, меня злит.
Такие, как вы, приходили на этот самый Александрплатц, снимали там жиголо, платили им какие-нибудь три блядские марки, а потом трахали не кишечник, а мозг – почему ты не любишь меня, как ты можешь мне изменять, а потом еще торговались, чтоб было не три марки, а две марки и двадцать семь пфеннигов.
Я: Ваши личные обиды, молодой человек…
ОН: Тварь, с чего ты взял? Имя Зденек? Если словак, значит, всё – сразу шлюха? И потом вы, похотливые человечки, еще что-то пишете о Рейхе? О том, как нацисты – нацисты? Но вы не похождениями и не жадностью мне отвратительны, всей узколобостью вашей. Трусливостью. Вы бы и рады вести себя, как СС – яиц нет. Они у вас хуже, чем эта пюрешка перемолоты, я прошу прощения… Мерседес? Марибель. Но вам подошло бы Мерседес.
Вообще, да. Психика у славян нестабильна. Зачем зря переводить нервы, ругаясь с психически неуравновешенным существом?
ОН: Так, место! Без моего позволения не встают, Джонни.
Я начинал злиться.
Я: Знаете…
ОН: Не знаю. Сел и заткнулся. Дернешься, выпотрошу. Дамы, не переживаем. Руки подняли, за верхнюю полку зацепили, обе. Прекрасная Марибель, я не постесняюсь.
Конец ознакомительного фрагмента.