Шутка

Шутка

Франц Вертфоллен

Рейх, лето 1940-го

Первой вошла испанка.

Худа, явно немолода, впалые щеки, морщинки, черно-черно очерченные глаза.

Шляпка с желтым цветком.

Такое же желтое платье.

Поздоровалась.

Сумочка и тяжелая соломенная корзина, закрытая синим платком.

Пахнуло недорогими духами.

Громко хлопали двери, кричали дети, но, как скромный учитель английского, я не

На перроне прощались, испанка сидела прямо, держала руки на коленях, глаза – на одной точке.

В коридоре ругались. Лязгнула дверь. Молодой человек без шляпы, в затасканном пальто, хлястик свисает, вяло заканчивал перебранку с вагоновожатым.

Не поздоровался.

Сел.

Руки спрятал под длинными рукавами.

ПРОВОДНИК: … тогда я вас высажу.

Цыкнул только.

Взъерошен.

Ну вот… оставалось надеяться, что проводник исполнит свою угрозу раньше, чем парень доставит всем неудовольствие.

Поезд вздрогнул.

Берлин медленно пополз за окном.

Молодой человек нервно стучал пяткой о сидение. Стук передавался вибрацией мне. Ужасно раздражало, но делать замечание означало нарываться на грубый ответ. Я предпочел погрузиться в книгу. Книга всегда спасает от того неуклюжего молчания, что устанавливается в недорогих купе.

На какое-то время мне действительно удалось сосредоточиться на этом бесконечном романе «Александрплатц».

ОНА: Вы что-то хотите?

ОН: Как?

ОНА: Вы не перестаете смотреть на меня, молодой человек.

ОН: Вы испанка?

ОНА: Да…

ОН: Вы мне нравитесь.

ОНА: Да? А мне не нравится быть объектом столь пристального внимания.

ОН: Я же не похабно смотрю.

Надеюсь, она не полагает, что я должен ее защищать?

Взгляд бросила.

А что я должен делать?

ОНА: Это не вопрос похабности. Это неприлично.

Еще один уничижительный взгляд на меня.

ОНА: Извините, если вы будете продолжать, я вызову проводника.

Он нахохлился, поднял воротник, запахнул пальто, отвернулся.

ОН: Ваши черты мне нравятся. Утешают. Но если вам так неугодно, то извините.

Неудобная тишина.

Испанка, что годилась бы ему в матери, подергивала бахрому платка на корзине.

У нее было невероятно экспрессивное лицо из тех, чьи черты очень сложно передать: глаза кажутся маленькими, но стоит ей заговорить становятся огромными и даже слегка навыкате, свежая кожа внезапно идет морщинами, что-то красивое в ней было – может быть, тонкость черт.

ОНА: Я не хотела вас обижать.

ОН: Что вы! Это так приятно, когда вас принимают за маньяка.

ОНА: Это не очень приятно, когда на вас таращатся.

ОН: Ах, вы меня вовсе, ни капельки сейчас не обижаете.

И улыбнулся.

Испанка улыбнулась в ответ.

ОН: Я Зденек. Это словацкое имя такое.

ОНА: Марибель.

Я: Кристофер, рад знакомству.

ОН: Вы до Парижа?

ОНА: К знакомым.

Тишина.

Бахрому заплетает.

Словак тяжело вдохнул.

ОНА: У вас все хорошо? Я… видела просто, как вы… говорили с солдатами на перроне и… если вам нужна помощь.

Удивленно взглянул.

ОН: Нет. Но спасибо вам.

Не улыбнулась. Кивнула.

ОН: Боюсь, что словаки для немцев следующие евреи.

Тяжелая тишина.

Укутался еще больше в пальто.

ОНА: А вы, до Парижа?

ОН: Как повезет.

Теперь она разглядывала его.

Молодой человек откинул голову, прикрыл глаза, был бледен, небрит и явно переутомлен.

ОНА: Вы искали работу в Берлине?

ОН: О… работы много. Грузчики, стройка, метро, прокладка канализационных сообщений – у немцев много работы для славян.

И все равно для выходца из Восточной Европы он выглядел на удивление хорошо.

Женщина разглаживала платье на коленях желтыми руками в бугристых венах.

ОН: Что вы читаете?

Я: Берлин. Александрплатц.

ОН: И хорошо?

Я: Затянуто.

ОН: Что вас привело в Берлин?

Я: Любопытство.

ОН: И как?

Я: Не особенно впечатлен. Возможно, ожидания преувеличены, но… не впечатляет.

Было сложно определить его возраст. Он был настолько же явно молод, насколько переутомлен, но точный возраст сказать было сложно. В тридцать втором словаки, чехи, венгры сидели по кабаре в надежде подцепить богатеньких клиентов.

Нацисты это прикрыли.

Мне не нравился нынешний Берлин. Когда я приехал туда впервые, город был котлом, где варилась густая каша из всего, что можно было собрать с Европы – французы, итальянцы, славяне – все привносили что-то, теперь он все еще оставался котлом, но не тем, сказочным, а котлом паровым, где давление было близко к пределу.

Да, мне не нравился нынешний Берлин тем чувством недостаточности, которое он вызывал. Это общество исключало тебя, если ты был не такой, как они. Оно выдавливало тебя, убеждало, что ты не просто не такой, ты хуже. Либо ты шел с ними в ногу, стремился понять их внутренний механизм, либо пар выбивал тебя вон. На окраины.

Мне было тошно смотреть, какими сияющими глазами провожали девушки всякую черную форму.

Да и в том, как несерьезные горчичные пиджаки с пусть примитивными, но нестрашными попойками сменились застегнутыми на все пуговицы черными мундирами, тоже было что-то от кошмара. Что-то, наводящее жуть.