Шуточка Генриха, или яйцерезка

Итак, дело было лет сто назад, еще в восемнадцатом, или как его потом называли в Европе, галантном, веке. В тот самый момент, как и сейчас, я решил отдохнуть от трудов праведных. А тут еще на мое счастье компанию мне составил один мой старинный друг — приятель, назовем его условно Генрихом. Настоящего имени не скажу, он постоянно им пользуется сам, к псевдонимам не прибегает. А рассказывать эту историю он мне разрешения не давал, по крайней мере, скрыв его настоящее имя, я останусь честным перед ним. 

Дело было в центре Европы. Семилетняя война

Мы с Генрихом шлялись по кабакам, ярмаркам, театрам и балам. Генрих развлекался как мог, вовлекая в свои проделки порой и меня. Он даже в публичных домах ухитрялся придумать что-то новенькое, а уж просто приколам не было конца. Если я начну рассказывать подробнее, мы так и не дойдем до основного действия.

Я впервые увидел героя этого эпизода, назовем его Каро, в театре. Давали оперу Генделя. Каро пел главную мужскую партию. Тенор. Совершенно бесподобный голос, невероятно широкий диапазон. Мне понравилось, хоть я оперу, честно говоря, терпеть не могу. Что же до моего приятеля, то он заранее вооружился соответствующими предметами, предназначенными для кидания в актеров и даже очень расстроился, что закидывание мочеными яблоками не состоялась. Опера имела успех. Публика преклонялась перед голосом Каро, особенно неистовы были итальянцы. Что не удивительно, поскольку тенор был их соотечественником.

Второй раз я столкнулся с великим певцом на большом пиру, прямо за столом. Не помню, кто там расщедрился на угощение, и как мы с Генрихом туда попали, помню только, что стол был весьма богат, а французские повара, как и полагается, очень искусны. Что там ели, тоже не помню. Вокруг нас с Генрихом сгрудились, в основном, так сказать, лица с неординарной половой направленностью, которые откровенно пялились на моего друга. Он, знаешь ли, очень красивенький и молодо выглядит. Лет на пятнадцать. Знали бы, сколько ему лет, живо охладели бы. А Генрих, небось, уже обдумывал какую-нибудь хитрую проказу. Я уже много раз наблюдал его в подобных ситуациях, и, порой, чуть не умирал от смеха после какой-нибудь шутки. Иной раз шуточки бывали жестковатыми. Еще пол беды, если потерпевшие потом бегали по улице в чем мать родила, один раз дошло до того, что... Ладно, это отдельная история!

Но в этот раз вышло по другому. К нам подсел Каро. Прямо к Генриху, там, где потеснее. И так, чтобы ни одна из дам, ходивших за ним по пятам, не смогла бы приземлиться рядом. Этим бедняжкам оставалось лишь бросать на него томные взгляды. Правда, и сидя рядышком с Генрихом, певцу пришлось повертеться под откровенными взглядами любителей мальчиков. Но тут ему было проще. С женщинами трудность была двусторонней, как у женщин с ним, так и у него с женщинами. А на содомитов он просто не обращал внимания, ведь на сцене на него тоже глазеют, так что пусть смотрят, это его не волновало.

Какая именно трудность была у Каро с женщинами? Что тут непонятного... Все итальянские теноры были кастратами. Тем, кому эта операция была сделана в раннем возрасте, было просто, они ведь даже не знали, что такое женщина. В смысле ощущений. А вот Каро не повезло, его кастрировали лет в четырнадцать, когда ему уже снились сладкие сны. А может, он уже и успел попробовать запретный плод. Короче, женщин он любил, но увы...

— Что, друг мой, слава и деньги требуют жертв? — обратился к Каро Генрих, — да, на что не пойдешь ради искусства. Я бы не смог этим пожертвовать, как ты! Ведь как вспомнишь постель с нежным телом...

— Заткнись! — сказал Каро грубо.

— Что так, не понимаю, — пожал плечами Генрих, — я только выразил свое восхищение человеком, способным пойти на такое ради высокого искусства прекрасного пения...

— Слушай, мальчик! — рассердился певец, и продолжал, чуть ли не крича, даже с пеной у рта, — ни на какие жертвы я не шел, и ни какого вокала мне не нужно! Меня изуродовали насильно, понятно тебе! — и он схватил Генриха за грудки, поднял со стула и потряс им в воздухе.

— Да я что, я ничего такого же не сказал, — промямлил Генрих. Все было очень натурально, я один лишь знал, что мой друг сейчас лишь старательно изображает испуг. В этот момент я понял, что вся эта провокация была задумана Генрихом изначально, с того момента, как к нам подсел Каро.

— Тем, кто это тогда сделал, пришлось потом худо, — продолжал кипятиться Каро, — и тем, кто смеет насмехаться, придется не лучше. Будь ты постарше, я бы вызвал тебя на дуэль...

— Ой, прости дяденька, я больше не буду, — сказал Генрих жалобно. Каро так и не понял, всерьез извиняется юноша или шутит, но решил не продолжать конфликта.

— Если тебе, парень, хочется такой славы, — сказал он Генриху уже почти спокойно, но все еще зло, — то пойди к цирюльнику, заплати, и твой голос быстро станет таким же нежным и красивым. А я бы отдал все, чтобы вернуть все назад, стать здоровым мужчиной!

— Так, прямо, все бы и отдал?

— Да, — он взглянул на Генриха с сожалением, — но это, увы, невозможно...

— Если ты серьезно насчет того, что все бы отдал, — Генрих посмотрел на Каро вполне серьезно, — то еще неизвестно, может и можно что-то сделать.

— Как?

— Заходи завтра ко мне, все и обсудим, — сказал Генрих, — если, конечно, хочешь...

— Хочу!

— Что ты такое задумал с тем без-яйцевым пареньком? — спросил я своего друга сразу же, как мы остались наедине.

— Да пришла в голову одна мысль, — усмехнулся Генрих.

— Поделишься?

— А ты мне поможешь?

— Что же я должен сделать? — спросил я насмешливо, — яйца пришивать я еще не научился!

— Вот это как раз и не твоя забота.

— А что же будет моей заботой?

— Ты не мог бы изобразить, — он хитро прищурился, — самого Сатану?

— Глупая шутка!

— А по моему, ничего сложного, — рассмеялся Генрих, — немного огня, дыма, запах серы...

— Рога и копыта, — продолжил я, слегка рассердившись, — не будет никаких рогов и копыт, запомни!

— Хорошо, пусть не будет рогов и копыт, — Генрих был уже на все согласен, — но что тебе стоит побыть немного владыкой ада?

— По моему, я уже тридцать тысяч лет только тем и занимаюсь...

— А теперь изобразишь себя так, как это представляют себе смертные!

— Глупость какая...

— Ну пожалуйста... — и мой друг начал меня уговаривать. Процесс продолжался около часа, после чего я сдался. А Генрих начал на полном серьезе писать сценарий предстоящего спектакля. На бумаге. Хорошо, хоть не кровью. Но на счет крови я, кстати, оказался провидцем.