Схватка за Амур
Шрифт:
– «Я тебя породил, я тебя и убью».
– Что такое?!! – взорвался генерал. – Что вы там бормочете, сударь?!
– «Тарас Бульба», ваше превосходительство, – четко и по-прежнему спокойно пояснил Струве. – Сочинение господина Гоголя.
– При чем тут какой-то Гоголь?!
– Гоголь – наш знаменитый писатель, его комедию «Ревизор» одобрил сам государь император.
– Ну и что?
Катрин догадалась, что «бегание по потолку» прекратилось: маневр молодого человека сбил накал страстей, и от души порадовалась за него.
– Там запорожский полковник Бульба говорит своему сыну Андрию: «Я тебя породил, я тебя и убью». В точности, как вы сейчас говорили мне. А что касается вашей политики экономии, то я, простите, не всегда вас понимаю…
– А что тут понимать?! – снова начал закипать генерал. – Вам прекрасно известно, что я не единожды обращался в министерство финансов с просьбой оставлять нам малую толику из тех миллионов, что приносит золотодобыча. Мне отвечают, что это золото идет на государственные нужды, как будто то дело, каким является возвращение Амура, не есть дело государственное, как будто я его затеял «не пользы ради, а славы для»! Даже глубоко чтимый мной генерал-адмирал, который яро поддерживает выход России к теплым морям, и тот настаивает, чтобы я тут изыскивал какие-то сибирские деньги ! Не знаю, что он имеет в виду – я деньги не печатаю! Так вот, ваше предложение закупочной цены потребует дополнительно не менее пяти тысяч рублей, а где их взять?! Нет, сударь, мы во всем себя урезаем, пусть и крестьяне урежут свои аппетиты. А нет – введу реквизиции!
– Пустое дело, ваше превосходительство, – грустно сказал Струве. – Крестьяне спрячут хлеб. Я ведь не с потолка взял эти сорок копеек за пуд. Помните, два года назад я по вашему указанию занимался закупками, и вы тогда были довольны и поддержали мою политику цен.
– Времена меняются, Бернгард Васильевич, – уже спокойно, но холодно сказал генерал, – а с ними меняются и люди. Неизменной остается главная цель, и ради нее я никого не пожалею.
Этот разговор случился три дня назад, после чего генерал-губернатор укатил в Читу, осенью прошлого года ставшую областным центром. Екатерина Николаевна просила взять ее с собой, но он отказал, причем настолько категорично, что она не решилась настаивать. И вот теперь лежала одна в их семейной широкой постели и думала… думала… думала… О Вагранове и Элизе, о Струве, о своих тревогах, напоминающих коварные зыбучие пески – только ступи на них и утонешь быстрее, чем в воде. Она видела такие пески однажды – когда ее девочкой возили на берег океана, кажется, в Биарриц. После отлива пляж подсох, и она играла с мячом, бегая по песку, а за ней и за мячом гонялась местная дворовая собачонка. Мяч закатился в ложбинку между дюнами, Катрин и собачонка наперегонки бросились за ним. Собака, конечно, обогнала ее и заскочила в ложбинку первой, прыгая с веселым лаем. И вдруг… Катрин сначала услышала испуганный визг, невольно остановилась и подняла глаза чуть выше. И увидела, как собачка, отчаянно дергаясь, погружается в песок. Она рванулась ей на помощь, но в последний момент отец ухватил ее за платье и оттащил подальше от коварной ложбинки. А собака, визжа, погружалась все глубже и через минуту исчезла совсем. И тогда Катрин зарыдала, уткнувшись лицом в отцовский сюртук, а отец поглаживал ее по голове и повторял подрагивающим голосом:
– Зыбучий песок… зыбучий песок…
Хозяин дома, где они остановились, узнав о том, что случилось, рассказал, какая страшная штука – эти зыбучие пески. Зыбучим становится обычный, но очень чистый песок, насыщенный водой. Вот как здесь после отлива. Он сверху подсыхает тонким слоем, а ступишь на него – совсем не держит и засасывает, хуже болотной трясины.
– Так надо же обозначать такие места! – воскликнул отец. – Еще два-три шага, и моя девочка провалилась бы, как та собака!
– Бог мой, какой ужас! – поддержала его мама Катрин.
– Обозначали, много раз, – вздохнул хозяин. – Толку мало: приливные волны смывают все знаки. Они тут высотой больше пяти метров. А зыбучесть иногда сама исчезает и появляется в другом месте. Пески у нас очень чистые.
И случай этот, и разговор накрепко впечатались в память Катрин, но со временем за разными событиями как-то ушли, погрузились в глубь души, а вот теперь всплыли и не просто всплыли, а стали неким образом ее тревоги. Тревоги и даже, может быть, их жизни. Внешне все вроде бы хорошо, красиво, как подсохший песочек в той ложбинке, а под ним что – твердая земля или нечто зыбучее, засасывающее? Вот она, генерал-губернаторша, вся такая красивая, спокойная, уверенная – в себе самой и в своем муже, в правильности того, что он делает. А загляни под эту уверенность – там сердечко трепыхается, дрожит, как осиновый листок, – не за себя, нет – за него: то ли сказал, так ли поступил, как надо, не порушил ли чего в горячности своей, не обидел ли зазря человека, того ли защитил, кого нужно было защитить… Вот он, распаленный, умчался в Читу и Бог ведает, что там натворит.
Бог ведает… Бог!
Поднятая с постели душевным порывом, Екатерина Николаевна проскользнула в примыкавшую к спальне маленькую туалетную комнату – там у нее стоял небольшой кивот в виде раскрытого двустворчатого шкафчика с иконами: в центре – Спасителя, на створах – Николая Чудотворца и святой Екатерины, – перед которыми теплились лампадки. В отличие от мужа, который посещал церковь лишь по праздникам, а дома исключительно редко обращался к Господу, Екатерина Николаевна молилась регулярно. Еще в Туле, увидев, как истово общаются с Богом православные прихожане, она прониклась их усердием и приняла новую для себя веру с открытым сердцем. Правда, готовыми молитвами не пользовалась, обращалась к Богу только с теми словами, что шли от души.
– Господи Боже мой, Спаситель и Охранитель, – упав на колени перед кивотом, громко шептала она, – помоги моему мужу справиться со всеми трудностями, преодолеть все препятствия, встающие на его пути во благо Отечества. Он сильный человек, но ему нужны Твоя помощь, Твой совет, Твоя поддержка. Он иногда ошибается, но не от малого ума, а от большого количества дел, которые он должен исполнять. Я должна и хочу ему помогать, дай, пожалуйста, мне силы для этого. Я верю: Ты можешь, Господи!
Как и предсказывал Струве, закупки хлеба провалились. Приехав в Читу, генерал-губернатор немедленно собрал все областное начальство – гражданское, казачье и земское – и устроил разнос.
– Где хлеб? – кричал он, бегая поочередно к выстроившимся вдоль стен залы чиновникам и военным. – О чем вы думали осенью, когда шли заготовки? Чем будете кормить людей?! Шесть тысяч пудов муки нужно для солдат, сорок пять тысяч надо отправить на Карские прииски – где их взять?! – Он подскочил к генералу Запольскому, невозмутимо стоявшему возле окна. – Почему не закупили зерно?
– Крестьяне не соглашались на нашу цену, – спокойно ответствовал атаман-губернатор, – а вы требовали блюсти экономию.
– Да, требовал и требую, но у вас же есть и своя голова на плечах. Я для чего пробивал в столице Забайкальскую область? Чтобы здесь, на месте, было виднее, чем и как управлять, на чем можно сэкономить, а на чем нельзя – чтобы, наконец, польза была от местного управления. Я не могу следить из центра за каждым делом – ни головы, ни рук не хватит для этого. А вы по-прежнему ждете от меня указаний там, где могли и сами распорядиться…
– Ваше превосходительство, – вполголоса сказал Запольский, ухватившись за возникшую паузу, – давайте об этом поговорим наедине. Не ставьте меня в неловкое положение перед подчиненными.
Муравьев вскинул голову, пробежал глазами по унылым физиономиям присутствующих и вернулся к Запольскому. Несколько секунд испытующе смотрел ему в глаза и уже спокойно сказал:
– Хорошо. Отпустите всех и пригласите Дмитрия Иринарховича Завалишина. Без него мы вряд ли выберемся из этой ловушки.
После знакомства с декабристом летом сорок восьмого года Муравьев неоднократно обменивался с ним письмами, обращался за советами как к знатоку Забайкалья, заслужившему немалый авторитет среди русского и бурятского населения. Для местных крестьян Завалишин выписывал семена и различные технические руководства по изготовлению простых сельскохозяйственных приспособлений; для больных – лекарства и медицинские инструменты; для крестьянских и казачьих школ, которые, собственно, и открывались по его настоянию и при его непосредственном участии, – учебники и пособия. Он и в своем доме организовал школу, в которой сам и преподавал математику, механику, географию, астрономию и даже иностранные языки – он владел великим их множеством, только за годы пребывания в Сибири изучил не менее десятка. Генерал-губернатор знал, что декабристы во многих местах, где была хоть малейшая возможность, создавали школы, кружки самообразования и ремесел – учились и учили других, стремясь пробудить в каждом, особенно в детях сибиряков, тягу к знаниям. Именно это их стремление вызывало в его душе глубокое искреннее уважение к людям, которые когда-то, неизвестно почему, собрались совершить ужасное злодеяние – не только обрушить монархию, а и уничтожить царскую семью, будто бы для блага народа, но не задумываясь и не зная, хочет ли того народ, – да и думали ли они тогда по-настоящему о народе? – а выйдя с каторги на поселение, оказавшись лицом к лицу с этим самым народом, прониклись к нему любовью и сочувствием и встретили в ответ любовь и сочувствие простых людей.