Схватка
Шрифт:
— А он читал ее?
— Читал!
— Читал. — Даурен снова взял книгу, — ну вот, слушай только: «Зло, причиненное живому, исправимо». Что оно действительно исправимо, а?
Бекайдар посмотрел на Даурена и опустил глаза.
— Не знаю, — сказал он. — Опять посмотрел на него, подумал и вдруг решил принять бой. — Тут ведь все зависит от сознания человека. Если человек сделал кому-то пакость и чувствует себя превосходно... Ну, конечно, этот человек ничего не стоит. Ну, а если он мучается...
— Тогда что? — спросил Даурен. —
— А что же нужно? — спросил Бекайдар. — Публичное покаяние, свеча в руках, растерзанная рубаха? — Вообще, что нужно, чтоб такому человеку поверили?
— Не знаю, — сказал Даурен и бросил книжку. — Что такому человеку нужно, я не знаю.
— Ах, значит, вы...
— Значит, я никогда не был в шкуре такого человека, — резко сказал Даурен. — Во многом был грешен, а в этом нет. И ты меня об этом и не спрашивай... Тут я не советчик.
Бекайдар хотел что-то сказать, но подошла Дамели (она приехала вместе с Бекайдаром), и разговор прекратился.
А вечером заявился Жариков. Он распахнул полы палатки и остановился. Необычайная картина представилась ему. За столом сидели трое: Дамели, Бекайдар и Даурен. Весь стол был заставлен крошечными деревянными фигурками животных: здесь были лось, глухарь, лисица, лебедь с расправленными крыльями, кабан, медведь, рысь.
Даурен показывал Дамели рысь и говорил:
— Я назвал ее Багира. Помнишь, пантеру в «Маугли»? Мне принесли ее еще котеночком. Я ее выкормил с пальца. Она так привязалась ко мне, что всюду со мной ходила. Да вот недосмотрел — уехал, а ее убил лесник.
— Э, брат, да у тебя целый гамбургский ЦОО [7] , — сказал Жариков, подходя. — Что, неужели сам все и вырезал? Чем?
— Да вот этим самым ножом, — ответил Даурен, и вынул из кармана большой садовый нож с ручкой из оленьего рога. — Вот, когда зимой выпадала свободная минута, а читать было нечего, я сидел перед печкой и резал. Ты говоришь зверинец — да у меня было их много больше, только часть раздарил, а часть растерялась. А ты что, разве был в Гамбурском ЦОО?
7
ЦОО — зоологический сад.
— Да, пришлось однажды, — ответил Жариков, усаживаясь. — Ездил я раз в американскую зону для переговоров с комендантом, а он человек вежливый, обходительный, ну захотел просветить русского медведя — вот и поехали мы с ним в этот ЦОО. Только не понравилось мне! Зверей было мало: часть сдохла, а часть, очевидно, сами сторожа слопали. — Он засмеялся. — Ладно! Надо мне с тобой поговорить. За жизнь, так сказать, поговорить.
— Ну что ж, и поговорим, — собирая со стола своих зверей, ответил Даурен, — вот, кажется, и люди кстати подходят.
И действительно, в палатку вошли еще двое — высокий
— Дамели, дорогая, — сказал Даурен, поздоровавшись с гостями, — ты бы взяла Мереке да вышла бы прогулялась, а ты, Бекайдар, посиди. Будем говорить — это и тебя касается.
Внезапно в комнате зажегся свет, это заработал движок экспедиции.
— Да будет свет! — привычно изрек Афанасий Семенович и вынул трубку. — Я закурю у тебя, Дауке, можно?..
— Тебе, да еще из моей трубки, дорогой, всегда можно, — улыбнулся старый геолог, — это трубка не простая. В ней, наверно, не один пуд махорки побывал. Вот, кажется, и еще гостя бог посылает. Входите, входите!
Вошел счетовод экспедиции Никанор Григорьевич: энергичный, сухой старик с насквозь прокуренными усами. С его лица никогда не сходила иронически-снисходительная усмешка. Разговаривая, он всегда язвительно улыбался и щурился, хотя проще и сердечнее его наверное не было человека в экспедиции.
— Ну здравствуйте, здравствуйте, друзья, — сказал он, — что, дымите? Отлично! И я закурю! На огонек зашел. Смотрю, горит окно, на занавеске тень Афанасия Семеновича, а мне как раз его и надо. Да и тебе, Даурен Ержанович, надо бы два словца сказать.
— Вот так славно! — засмеялся Жариков. — К нему ты шел, а меня приплел так, для красного словца, чтоб обидно не было. Ну, так в чем дело, говори?
И пока старик выкладывал свои надобности, Афанасий Семенович смотрел на старого геолога и думал:
«Ведь вот всего два месяца, как этот старик появился среди нас, а ведь уже без него дня прожить невозможно. Конечно, все началось с того случая на охоте, но именно только началось, а какой он человек — простой, умный, благожелательный — люди узнали после и вот идут они к нему, идут. Кто с нуждой, кто за советом, кто просто так посидеть, чайку попить. А уходят от него все удовлетворенные, у него великое искусство разговаривать — говорит он просто, ясно, ничего не навязывая и никогда не подчеркивая своего я. А вот Нурке не такой. У него все не просто, он не говорит, а изрекает, не советует, а приказывает, и его все боятся. Уважают, конечно, но боятся. И даже родной сын чувствует себя с ним неловко. Я несколько раз замечал это».
— Ну что у вас, товарищи, с рудой? — обратился он к начальникам отрядов. — Есть она?
— Плохо, Афанасий Семенович, — ответил Гогошвили, — идет, идет руда с севера на юг и вдруг исчезает. Вот уж подлинно сквозь землю проваливается. Шестнадцать шурфов заложили — и ничего!
— А в северном направлении медь есть? — спросил Васильев. — Нет, тут что-то не так. Не может она, дойдя как раз до этой отметки, вдруг испариться. Что-то мы тут недопонимаем.
— Так что же вы предлагаете? — спросил Даурен.