Сибирская эпопея XVII века
Шрифт:
Но конечно же не одна «государева воля» и не одна лишь жажда наживы двигали направлявшимися в Сибирь людьми. Уходя на новые земли, массы «черного люда» пытались избавиться от растущего гнета и феодального произвола, искали лучшие условия для хозяйствования. И практически каждое ужесточение режима феодальной эксплуатации, каждая вспышка классовой борьбы в Русском государстве вызывали в конечном итоге волны переселений в колонизуемые районы, в том числе и на «сибирскую украйну». Поток вольных переселенцев с течением времени все более нарастал и постепенно превысил число лиц, направляющихся в Сибирь «по указу»: именно он в конечном счете предопределил ее прочное вхождение в состав Русского государства.
Было бы, однако, неверно противопоставлять, как это нередко делалось, вольнонародную колонизацию
В освоении Сибири наблюдалось тесное переплетение государственного и вольнонародного начал. Как заметил советский историк Н. В. Устюгов, «правительственная и вольная колонизация — два параллельных процесса, взаимно обусловленных, тесно связанных, немыслимых один без другого» [137, с. 67–68].
Действительно, при преобладании в определенные периоды в одних районах правительственной, в других вольнонародной колонизации (с наибольшим, как правило, значением в ранние периоды первой, а в поздние — второй) оба потока тесно взаимодействовали и даже сливались друг с другом. Строится новый город — и под защиту его стен наряду с переведенцами собирается и вольное (вначале обычно промысловое) население; оно пополняет гарнизон этого города, обживает его окрестности, создает там прочную базу для дальнейшего продвижения в глубь Сибири и содействует как «проведыванию», так нередко и присоединению новых земель, где в свою очередь по указу государя его служилые люди ставят новый острог, организуют систему ясачного и таможенного сбора, заводят казенную пашню, проводят укрепляющие в новом крае позиции государственной власти оборонные и иные мероприятия, немыслимые без широкого к ним привлечения «вольных гулящих людей».
В чистом виде правительственная и вольная колонизации выступают довольно редко. К какой из них отнести, например, перевод в сибирские города по «государеву указу» служилых, набранных для этой цели добровольно? Какую из форм колонизации выражают действия сибирских служилых — проводников правительственной политики — и промышленников — людей вольных, которые, объединившись, «проведывали» и часто по собственной инициативе «приводили под государеву руку» отдельные группы аборигенного населения? Как в связи с формами колонизации охарактеризовать торгово-промышленную деятельность «государевых служилых людей», нередко осуществлявшуюся не только помимо воли правительства, но даже вопреки ей (пушная торговля), и вместе с тем участие добровольцев из торгово-промышленного населения в военных экспедициях, организованных по указу центральных властей? Подобные примеры можно умножить, но суть их в одном — в тесном переплетении, в неразрывном единстве (если говорить о XVII в. в целом) правительственной и вольно-народной колонизаций.
Надо отметить, что обе формы колонизации Сибири главным образом базировались на миграциях из северных «черносошных» уездов. Ратных людей для службы в Сибири набирали прежде всего в поморских городах. В основном из Поморья же отправляли за Урал «на вечное житье» и первых крестьянских поселенцев. Почти исключительно силами поморских выходцев осуществлялась, наконец, и вольная колонизация Сибири. Из других районов Русского государства больше всего в Сибири было представлено Поволжье [112, с. 77–89], жители же прочих областей попадали за Урал редко и почти исключительно в качестве ссыльных.
Факт первоначального заселения Сибири главным образом северорусским населением может на первый взгляд показаться непонятным, ибо свидетельствует, что в XVII в. на восток в поисках лучшей доли уходили представители не самых угнетенных и закрепощенных, а наоборот, самых свободных слоев трудового населения России, однако этот факт твердо установлен на основе самого широкого круга источников — от сугубо исторических до лингвистических, — и отдельные попытки оспорить его выглядят неубедительно. Движение в Сибирь прежде всего северорусского населения объясняется рядом факторов: давним знакомством поморских промышленников с Зауральем, высоким экономическим потенциалом черносошного Севера, в целом свободного от наиболее грубых форм феодальной эксплуатации, сильным развитием в Поморье промыслового предпринимательства, усилением в XVII в. на Севере налогового гнета и возникновением относительной земельной тесноты в ряде северных районов, сходством природных условий, географической близостью Поморья к Сибири.
В связи с последним обстоятельством следует подчеркнуть такую особенность вольной (и прежде всего крестьянской) колонизации, как ее «ползучий», «ступенчатый» характер. Крестьяне обычно двигались на новые земли как бы поэтапно, т. е. переселялись не сразу на большие расстояния, а оседали вначале в ближайших от места выхода районах (что позволяло не отрываться надолго от полевых работ) [111, с. 17, 54–56; 64, с. 180–181; 124, с. 30].
Среди вольных переселенцев было немало беглецов, оставивших тягло «впусте», однако нужно заметить, что бытовавшее до недавнего времени мнение о безусловном преобладании беглых среди отправляющихся за Урал последними исследованиями не подтвердилось. Легально оформленный уход в Сибирь был вполне заурядным явлением в XVII в. [ИЗ, с. 57–68]. Возможность беспрепятственно покинуть тягло, подыскав себе замену, несомненно, также создавала благоприятные условия для развития переселенческого движения на сибирскую «украй-ну» из Поморья.
* * *
С переходом из бассейна Оби на Енисей обычно связывают начало второго этапа присоединения Сибири. Разграничение это, однако, несколько условно: северную часть Енисейского бассейна русские промышленники начали осваивать задолго до присоединения Западной Сибири. По-видимому, они достигли его сразу же после их открытия р. Таз. Примыкавший к ней район «Мангазея» был хорошо известен русским уже в 70-х годах XVI в.; к этому же времени относятся и упоминания о «Тунгусии», а англичанам и голландцам об экспедициях поморских промышленников на Енисей стало известно уже в 80—90-е годы XVI в.
С р. Таз по волоку русские добирались до р. Турухан, по нему — до Енисея, а далее открывался путь к Таймыру, Нижней Тунгуске и другим районам Восточной Сибири. Ее хозяйственное (в данном случае промысловое) освоение началось, таким образом, также с севера, будучи неразрывно связанным с Мангазеей, служившей со второй половины XVI в. опорной базой русских и зырянских промышленников. К началу XVII в. они уже настолько прочно освоили Мангазею, что построили там свои городки, наладили оживленную торговлю с местными жителями, а часть их даже объясачили и, как позже выяснилось, «дань с них имели воровством на себя».
Узнав об этом, московское правительство решает поставить под свой контроль эксплуатацию маигазейских земель и в 1600 г. направляет на Таз воевод М. Шаховского и Д. Хрипунова с отрядом в 150 человек. Однако экспедиция не смогла выполнить возложенную на нее задачу: служилые люди потерпели крушение в Обской губе, а двинувшись далее сухим путем, подверглись нападению «самояди» (которое, по-видимому, организовали «московских городов торговые люди»). Сильно поредевшему «войску» Шаховского, правда, удалось достичь Таза и укрепиться в одном из построенных промышленниками городков, но полностью овладел положением в крае лишь новый правительственный отряд. В 1601 г. воеводы В. Кольцов-Мосальский и С. Пушкин основали там город (будущую знаменитую Мангазею), организовали таможенное и государственное ясачное обложение. Постепенно контролируемая царскими властями территория расширилась до Енисея. В 1607 г. там были сооружены новые центры ясачного сбора — Туруханское и Инбацкое (в устье Елогуя) зимовья. Вскоре Мангазейский уезд стал важной исходной базой для нового продвижения на восток [18, т. 3, ч. 1, с. 141–148; 76, с. 45–47; 12, с. 13–18; 58, т. 2, с. 42–43].