Сибирская любовь
Шрифт:
– Н-нет… – нерешительно сказала Машенька. – То есть – да! Я же вижу… И знаю! Когда словами говорить не обязательно!
– Ох, Машенька, – Николаша сочувственно покачал головой. – Какое ж вы еще дитя, как я погляжу! Как мне вас, право, жаль!.. Но что поделать, мир жесток, и рано или поздно любому с этим столкнуться приходится… Опалинский ваш выписан был Иваном Парфеновичем из Петербурга с непременным условием: должность завидная, а к ней в придачу – женитьба на хромой хозяйской дочери. Таков был уговор еще до того, как он вас в глаза увидал…
– Вы все врете! Я слушать не хочу! Врете!! –
– Вот видите, – Николаша грустно улыбнулся, надел шапку. – Я так и говорил. И уйду сейчас. А только подумайте сами: откуда мне-то знать? И про письмо в Петербург, и про уговор…
– Откуда вы знаете?
– Да мне Петя рассказал. А ему – сам Иван Парфенович. Так что вам узнать просто… А потом… Помните, что я вас невинною жертвой считаю, и мои чувства к вам без изменения… Честь имею!
Николаши уж и на улице не было видно, а Машенька все стояла без движения посреди двора, прижав к щекам ладони и мерно покачиваясь из стороны в сторону. Потом медленно, спотыкаясь, побрела в голый, промороженный за зиму сад, тяжело опустилась на обледеневшую скамейку, замерла. К ногам тут же слетелись синицы и воробьи, которых она всегда подкармливала. Птички чирикали тревожно и вопросительно, ждали крошек. Самые храбрые едва ли не дергали за подол. Машенька не шевелилась. Все в ней словно умерло.
Серж вошел в кабинет Гордеева, все еще улыбаясь. Какая же чудесная девушка эта Машенька! Храбрая, милая, удивительно свежая. И как хорошо, что нету в ней совсем этой петербургской, светской, холодной замороченности! То, что с избытком было в резкой, хрустально-ледяной девочке Софи, то, что достаточно безуспешно пытается изобразить из себя здешняя Аглая… Когда-то все это казалось провинциальному Сержу Дубравину таким интересным, привлекательным, таинственным, аристократическим… С тех пор время прошло и все изменилось. Зачем ему? «Простые» люди зачастую куда теплее, милее, любезнее. И говорить с ними приятнее и проще, и жить… Жить? Эка куда ты, милый, замахнулся… Машенька сама по себе, конечно, хороша, но, как-никак, дочь местного магната, твоего, между прочим, хозяина…
Вот он, кстати, сидит за столом, смотрит внимательно из-под нависших бровей. Странно как-то смотрит…
– Ну что ж, Дмитрий Михайлович, как ты полагаешь, пора и по нашему делу решение принять? – довольно ухмыляясь, спросил Гордеев. – Дело-то, я в окно поглядел, созрело вполне. Чего ж ждать?
– Простите… – Серж лихорадочно соображал.
Вот оно! Нечто, что всплывало время от времени с самого начала. Регулярно возникало ощущение, что Иван Парфенович ждет от приезжего инженера еще чего-то, кроме знакомства с приисковыми делами и проявления управленческих талантов. «Наше дело» – что-то такое, чего не открыл ему настоящий Митя Опалинский. А Гордеев-то знает об этом, и думает, что и он, Серж, – знает. Но что ж это за дело? «В окно поглядел…» А что ж там, в окне? Там – он, Серж, играл с Машенькой. Может быть, в ней все дело?
– Когда свадьбу-то играть будем?
«Опа-ля! Так вот
– А ну-ка, погоди, погоди! – Гордеев поднялся из-за стола, подошел вплотную, взглянул сверху вниз. – Глаза-то не прячь! Да ты, никак, удивился?! Или спужался даже? Отчего? Неужели забыл, как с Прохором договаривался? Или Прохор… Прохор-то тебе все толком обсказал?
Серж кивнул, мучительно соображая, что еще за Прохор, и где он сейчас находится.
– Так и что ж? Ты согласный был?
Серж опять кивнул.
– Та-ак… А теперь – что ж? Или тебе Машенька так уж противна показалась?
– Да нет, что вы! – еще пять минут назад возглас получился бы искренним до предела. Сейчас – ничего, кроме вымученности. – Марья Ивановна – достойная девушка. И очень привлекательная.
– Так что ж ты тянешь-то?!
– Я… тяну?
– Постой-ка! – Гордеев протянул руку и осторожно сгреб Сержа за отвороты сюртука. – А ну-ка, скажи, как Прохора фамилия? Где он в Петербурге проживает?
– Фамилия… проживает…
– Да, да! Не крути! И медальон с портретом, который он тебе презентовал, предъяви-ка теперь!
– Я… у меня с собой нет… во флигеле… то есть, разбойники… украли…
– Прохора фамилия!
– Не знаю… забыл… меня ж тогда по голове ударили… вылетело…
Иван Парфенович, не отпуская сюртука, отвел Сержа к обитому кожей дивану, неожиданно резко толкнул. Молодой человек буквально впечатался в упругую спинку, замер, едва ли не подняв руки в защитном жесте. Гордеев стоя любовался получившейся картиной. Прищурился, помолчал, наклонил голову, словно оценивал какое-то произведение искусства.
– Ну и кто ж ты, братец, такой? – наконец спросил он.
– Сергей Алексеевич Дубравин, – ответил Серж.
Сил хватило не опустить головы, глядеть прямо в остренькие, красноватые гордеевские глазки. Там, как ни странно, не было ни злобы, ни ярости, лишь тревожное любопытство.
– Дубравин, Дубравин… – пробормотал Иван Парфенович, вспоминая. – А… так это тот, который якобы от разбойников погиб… А что ж Опалинский?
– Когда я очнулся, он рядом мертвый лежал, – глухо сказал Серж. – Я думал, разбойники вернутся, добьют. Решил уходить. Хотел взять документы его, чтоб родным сообщить и вообще. Тогда и нашел рекомендательное письмо… У меня с собой деньги были. Все украли. Ни копейки ни осталось. Я и подумал… Он мне всю дорогу про себя рассказывал…