Сибирская любовь
Шрифт:
– Так Петр Иваныч, время-то каково! Спят оне! – пытался спорить Осип.
– Иди! Не зли меня! – голос Пети внезапно сорвался на визг. – Иди, или… или я решиться могу!
От визга Осип наконец проснулся, испугался, наложил крест дрожащий рукой и кривобокой рысцой побежал в покои молодого хозяина.
Николаша вышел вскорости, одетый, спокойный, потирая ладонями скулы.
– Ну, что там стряслось, Петр Иваныч? – спросил он у приятеля, но, едва взглянув тому в лицо, оборвал сам себя. – Оставим пока. Идем ко мне, выпьешь водки. После поговорим. Глядишься так, будто тебя к виселице приговорили.
В комнате,
– Ну? – спросил хозяин, когда гость слегка отдышался.
– Помнишь, ты говорил? – выдохнул Петя. – Про отца? Я согласен!
– А что так вдруг, к утру? – усмехнулся Николаша. – Впрочем, погоди опять. Если ты всерьез говоришь, а не с похмелья бесишься, так надо это дело обсуждать не здесь, в доме, где у каждой стены уши есть… От слуг ведь, сам знаешь, ничего не укроется…
– А как же? – не понял Петя. – Ко мне тем паче нельзя.
– Найдем место, – махнул рукой Николаша.
Спустя время небольшой полушкинский возок остановился на окраине Егорьевска, возле последнего дома – небольшой, но справной усадьбы бобылки Настасьи. Николаша почмокал губами, привязал к излучине саней смотанные вожжи. Конек, как только понял, что встали надолго, опустил голову и прикрыл глаза – приготовился досыпать. Петя вопросительно глянул на друга.
– Далее гнать смысла нет, – пожал плечами Николаша. – Здесь нас слушать некому… Говори теперь, что с тобой стряслось.
– Он… он меня, можно сказать, из дому выгнал…
– Да ну-у?! – удивился Николаша. – Это с чего ж такое?
– Не важно. Есть и еще. Коли сейчас вот все не провернуть, так тебе на Машке не жениться вовек.
– Отчего это?
– Оттого, что отец ее за Опалинского сватает. Между ними с самого начала сговор был.
У Николаши на скулах заходили желваки.
– А-ах, маман! – с невольным восхищением пробормотал он.
– Причем тут твоя маман? – обескураженно спросил Петя.
– Она еще ране обо всем догадалась. А я, дурак, не поверил ей, не предполагал даже в Иване Парфеновиче такое… Да уж… умные люди всегда друга друга разберут, а нам, дуракам, еще учиться и учиться…
– Не буду я боле у него учиться, – зло сказал Петя. – Хватит! Давай свой план. Но прежде клянись… Клянись, что потом, когда все у нас будет, я на Элайдже женюсь, и ты… ты мне слова не скажешь и будешь на свадьбе дружком…
– Да Господи! – досадливо поморщился Николаша. – Мне-то что! Хоть на кикиморе лесной женись… – глаза у Пети опасно блеснули, и Николаша вмиг поправился. – Да шучу я, шучу, прости… Не проснулся еще толком, сам понимаешь, когда разбудил… Не волнуйся… Все сделаем в аккурате, не свадьба будет, а загляденье…
Несмотря на то, что все пока шло на диво в лад и в точном соответствии с его планом, Николаша ощущал непонятно откуда взявшуюся неловкость. Петя, который выпил уж полуштоф водки, почему-то не желал пьянеть и смотрел по-прежнему чистыми, какими-то на удивление холодными глазами. Впервые Николаша заметил
– Ладно, Петюня, слушай пока мой план, – решительно сказал Николаша.
Петя обернул к нему застывшее лицо.
– Я тебя слушаю. Внимательно.
– Значит, так… Сначала ты поедешь на прииск и как бы случайно зайдешь в питейную лавку… Горло, дескать, пересохло, а запас вышел. Нет ли чего получше для молодого хозяина?…..
Николаша говорил. Петя слушал. Изредка задавал наводящие, вполне по существу вопросы. Отвечая ему и попутно проясняя для себя самого некоторые моменты, Николаша думал о том, что, может, говоря о Пете с Печиногой, он не так уж и соврал инженеру. Освободившись от папенькиного гнета, новый Петя вполне мог оказаться ему полезным. По крайней мере, на первых порах.
В огороде, возле поганой ямы скорчился за ящиком Ванечка, маленький сын бобылки Настасьи. Зубы мальчишки стучали не то от холода, не то от страха. Выйдя с утра до ветру и случайно услыхав начало разговора, он теперь уж не мог открыться и, обхватив руками узкие плечи, терпеливо дрожал, повернув в сторону возка оттопыренное, посиневшее от холода ухо.
В самой питейной лавке народу по случаю поста было немного. Большинство ходило поодаль и тосковало. Колька Веселов, похожий уж не на демократа Белинского, а скорее, на ожившие мощи (свят! свят! свят!), ораторствовал вовсю, несмотря на то, что надрывный кашель то и дело сгибал его пополам. С кашлем получалось даже убедительнее. Смысл его горячечных речей угадывался с трудом, логика хромала, но пафос искупал все недостатки. Рабочие, у которых развлечений было немного, и даже приехавшие за покупками в лавку крестьяне слушали с удовольствием. Жалели себя, сетовали на тяжелую жизнь, дружно ругали неведомых «сплутаторов» (логически выводя это иноземное наименование от русского слова «плут»).
– Окстись, Колька! – беспалый Кузьма хлопнул оратора по плечу. – Чего нарываешься-то? Вон, гляди, – в лавке сам младший хозяин сидит…
– Кто мне хозяин?! – брызгая тягучей слюной, закричал Колька. – Холопов отменили давно, так вы теперь сами, своей волей под ярмо идете! Я – сам себе хозяин!
– Да ладно, ладно, – вздохнул Кузьма. – Шел бы ты в дом. Поберег бы себя-то. Дите у тебя малое, да жена – девчонка. Загнешься вот-вот, на кого им опереться?
– Я никого не боюсь! – снова закричал Колька и закашлялся. – Я за правду стою, – с трудом прохрипел он.
Петя сидел за столом на лавке, в справной, но не роскошной шубе, в яловых сапогах, задумчиво смотрел на кашляющего Кольку через распахнутую дверь. Потом медленно поднялся, взошел на порог, глянул на мир сквозь мутный стакан с водкой.
– Вы уж не серчайте на него, Петр Иваныч, – поспешно подбежал, подобострастно склонился Кузьма. – В горячке он, чахоточный. Сам не понимает, что говорит…
– А ведь Николай-то не вовсе неправ, – негромко сказал Петя.
Рабочие замерли.
– Я бы не так дело повел. Если человека за скотину держать, так он скотом и будет. Уважать надо того, кто трудится, тогда и работа пойдет… По иному…