Сидр для бедняков
Шрифт:
— Я слышала, ты нас покидаешь, Теет?
— Да, я тоже слыхал, — встрепенулся дядя Йооп.
Радость била из него ключом: он, только что получивший по носу, мог перейти в наступление! Он не успел сообразить, что своим замечанием тетушка хотела лишь чуточку уколоть старого слугу.
Великодушное вмешательство Мартышки помогло Теету уйти из-под атаки. Как настоящая актриса, она вскочила с дивана и драматически воскликнула:
— Не-е-е-ет! Вы не уйдете, правда, Теет? Вы навсегда останетесь с нами.
Она умоляюще схватила его за руку, и старый слуга с величайшей нежностью, словно птенчика, укрыл ее ладошку в своих корявых ладонях.
— Чему быть, того не миновать, моя голубка. — Он заглянул Мартышке глубоко в глаза. — Мне много лет, и я
Мартышка вырвала руку и опустилась на ковер возле его кресла, озадаченно и капризно твердя «нет-нет-нет».
Но тетушка не позволила сбить себя с толку и решительно обратилась теперь к дедушке:
— Я так понимаю, что тебе, отец, нельзя оставаться здесь одному, без присмотра.
Он посмотрел на нее с удивлением и даже немножко оскорбленно.
— Ты хочешь мне что-то предложить? Но я не могу принять от тебя помощи, Каролина. У тебя десять человек детей, где ж тебе еще и о старике заботиться. Да и дом у вас слишком маленький…
— Скажи же хоть что-нибудь, — прошипела тетушка папе. Грудь ее высоко вздымалась, лицо побагровело.
Папа стряхнул пепел с сигары и крутил ее в пальцах, так что горящий кончик превратился в огненный круг. Это означало, что он глубоко задумался.
— По-моему, — наконец сказал он, — между монастырем и нашей семьей всегда существовала нерушимая связь, не так ли, отец? Или это звучит слишком громко?
Он разглядывал тонкий слой пепла в пепельнице и, казалось, ничуть не интересовался, насколько тетушку удовлетворил его вопрос.
Какое малодушие со стороны его большого, доброго отца! Кронпринц внезапно ощутил боль и стыд, которые породили в нем смятение и сознание крайнего одиночества всех на свете людей. Разве не ужасно, что он такой неуклюжий, несамостоятельный, открыл недостаток в мужчине с такими красивыми кудрями, таком сильном, целеустремленном, таком уверенном в себе, который к тому же курит сигары! Да еще чтобы этим недостатком было малодушие! Да еще в тот момент, когда он, кронпринц, принял столь важное решение. Он не только отказывался от претензий на благородное происхождение; более того, он решил пойти по стопам своих предков. Стать строителем. Вот как гибок был он в тот день. Он даже испытывал презрение к тем занудам, которые, не имея особых оснований, кичатся высокими титулами. В их роду каждое поколение должно было заново утверждать себя церквами, казармами и газовыми заводами. И оно утверждало.
Ему вспомнилось, как однажды они с папой побывали на стройке. Было это года три назад. В последнее время папа не брал серьезных заказов. По правде говоря, тот день был сплошной мукой. Кронпринц устал уже от того, что они долго тащились по рыхлому песку. И никто не нуждался в его услугах: строительные рабочие неизвестно почему все время подтрунивали над ним. Но к концу дня, после пяти часов, наступил прекрасный момент. Рабочие привязали коробочки для завтрака к багажникам мопедов и укатили домой. Папа собрал инструменты, запер их в сарай, и они вместе еще раз обошли строительную площадку, чтобы убедиться, что ничего не забыли. Как раз перед тем, как сесть в машину, когда папа вешал замок на решетку, кронпринц спросил:
— Правда, пап, он стал больше?
Ему страстно хотелось получить утвердительный ответ, потому что, несмотря на все накладки, у него было такое чувство, будто он сделал сегодня все, что мог. Прищурившись, точно художник, папа окинул взглядом причудливую путаницу лесов, оштукатуренные стены, похожие на виселицы оконные переплеты, бетономешалки.
— Да, смотри-ка, он и вправду вырос.
Но кронпринц уже и сам это видел. И теперь, обуянный жаждой созидания, он вспоминал кислый запах раствора и сладковатый аромат свежей белой древесины. Пусть растут стены! Он будет строить то, что пока существует лишь в мечтах, — дома, замки, церкви, соборы, дворцы со множеством башенок, лестниц, переходов, здания, полные тайн, которых не постичь и за целую человеческую жизнь.
— «Нерушимая связь» и впрямь звучит слишком громко, — с легким упреком говорил дедушка. —
Когда дедушка прервал свой рассказ, гости заерзали, но, как только голос старика вновь обрел уверенный повествовательный тон, все снова расслабились, пальцы уже не впивались судорожно в подлокотники, плечи опустились.
— Вот потому-то мой дед, мой отец и мой брат Виллем и были удостоены вервия святого Франциска. За выдающиеся заслуги перед монастырем… А это кое-что. Дед каждую зиму переплетал в монастырской библиотеке забытые богом книги. Он немало гордился этим своим увлечением. Другие зимой, чтобы не умереть с голоду и холоду, вырезали на продажу деревянные башмаки, но разве они ему ровня? Он-то трудился во имя господа бога здесь, в монастыре. Многие, правда, на него косились из-за этого. Переплетным мастерством дед стал заниматься лет в пятьдесят, а после его смерти дело перешло к моему отцу. На бойне в Неймегене они покупали свиную кожу и отправляли дубить в Хертогенбос. Пресс, которым они пользовались, смастерили Карел и Франс ван Зипфлих. Он до сих пор стоит на том самом месте, где работали мой дед и отец. Брат садовник держит теперь там свой инвентарь. Времена изменились…
Он снова замолчал и весь сморщился, а, когда опять заговорил, на его старом осунувшемся лице появилось горькое выражение.
— Да, мой брат Виллем тоже удостоился высокой чести. Вы его не знали, потому что в девятнадцатом году он умер от испанки. Мать-покойница очень убивалась. Талантливый был парень.
— Это точно, — вставил Теет. — Только не было у парня крепкого хребта, хватки жизненной ему недоставало. Не помри он так рано, кончил бы свои дни в желтом доме.
— Виллем был замкнутый и, может, немножко угрюмый. Лишь двум вещам он по-настоящему был предан: живописи и музыке. Писал он только автопортреты. На первых картинах еще можно было увидеть пейзажи или интерьеры с маленькой человеческой фигуркой в углу — это был он сам. А позже Виллем занимал на картине все больше места, а пейзажи и интерьеры — все меньше. Не помню, чтобы хоть одну картину он довел до конца. Самое большое на три четверти, и тут же принимался за новую. Видеть свое изображение, наверно, все-таки не доставляло ему удовольствия. Но музыке Виллем отдавался целиком. Тут он прямо себя забывал. С шестнадцати лет каждое воскресенье играл на органе у францисканцев во время торжественной мессы. Ни одного воскресенья не пропустил! Часовня в то время стала приходской церковью. Без органа он жить не мог. Каждые полгода чистил трубы, а если нужно, и настраивал орган. По субботам ровно в семь вечера он убирал клирос, натирал воском так, что все блестело и сияло, точно в раю. Виллем умел заставить орган звучать светло и радостно. Не то что сейчас — кажется, брат звонарь на нем играет, да, Теет? — под нынешнюю музыку впору медведю плясать.
— Медведи здесь больше не пляшут, — снова встрял Теет.
Но старик еще не выговорился.
— Тебя, Вилли, мы в честь него назвали. У вас с ним есть что-то общее. Какие-то черты сохраняются вопреки всем переменам. А у Виллема, по словам отца, было что-то от Вольфганга. Серьезность в характере.
— Ну, у меня-то серьезности в характере нет, — натянуто засмеялся папа.
— Да, это верно.
Тетушка вновь стала обносить всех чаем. Чем-то она сейчас смахивала на кающуюся грешницу. Вообще взрослые чувствовали себя словно виноватыми и держались очень скованно. Один Теет оставался самим собой — простецкий, с хитрецой. Слышался лишь печальный звон фарфора.
Папа больше чаю не хотел.
— О да, будь добра, — с преувеличенным энтузиазмом воскликнул дядя Йооп.
— А тебе, дедушка?
Этим обращением тетушка как бы увеличила расстояние между собой и стариком и в то же время сблизила его с детьми.
— Полчашки, пожалуйста, — рассеянно отозвался он.
Мартышка и кронпринц позволили себя обслужить, только чтобы не отказываться.
— Кобус, — вздохнул Теет, придвигая тетушке свою чашку, — бывало, ни за что не станет чай пить, не плеснув туда водки.