Шрифт:
Когда-нибудь, во времени без горизонта, она, наверно, вспомнит, как тетя Адела ставила по вечерам эту пластинку, где пели то хором, то соло, вспомнит, как накатывала неясная грусть, когда голос звучал одиноко, то женский, то мужской голос, а затем снова согласный хор, и поют не разбери-поймешь о чем, зеленая этикетка со словами: Nunc dimittis [1] , Те lucis ante terminum [2] , это латынь – объясняет тетя Лоренса, они поют о Боге, о божественном, а она, Ванда, мучительно не понимает, почему ей делается грустно, так же, как у Тереситы, когда они вдвоем слушают пластинки Билли Холидей [3] , слушают и курят, потому что мать Тереситы в офисе, а папа занят делами или спит наверху, как положено в сиесту, и, значит, кури себе безо всяких. Голос Билли Холидей всегда приносил какую-то сладкую печаль, хотелось лечь и плакать от счастья, и так хорошо вдвоем с Тереситой в ее комнате: закрытое окно, полно дыму от сигарет и поет сама Билли Холидей. Дома Ванде строго-настрого запрещали петь эти песни, незачем, Билли Холидей – негритянка, да еще умерла от наркотиков; тетя Мария чуть что, заставляла Ванду
1
«Ныне отпущаеши…» (лат.). – Начальные слова молитвы Симеона Богоприимца. (Лука, 2, 25 – 32); читается или поется во время церковного богослужения за вечерней.
2
«Пред закатом солнечным, тебе Создатель…» – начальные строки гимнов комплектория, соответствующего повечерию в православном богослужении.
3
Билли Холидей (1912 – 1959) – американская джазовая певица. Выдающаяся исполнительница блюзов.
4
Грок – сценическое имя швейцарского клоуна Адриана Ветташа (1880 – 1959); Грок в тех или иных ситуациях встречается в произведениях Кортасара.
– Тетя Лоренса, сделай так, чтобы мне не снился этот человек с искусственной рукой! – плакала Ванда ночью, очнувшись от страшного сна. – Ну сделай, сделай!
Однажды Ванда взяла и рассказала все Тересите, но та – рассмеялась, а какой тут смех, вот тетя Лоренса совсем не смеялась, она утирала Ванде слезы, поила водой, все, все, успокойся, и постепенно отступали, куда-то проваливались страшные видения, какая-то смесь воспоминаний о прошлом лете и ночных кошмарах, человек, похожий на мужчин из альбома, который прятал отец Тереситы, яркая луна, глухой переулок, где прямо к ней медленно движется этот человек в черном, подходит почти вплотную и смотрит в упор – очки в круглой металлической оправе, на лице тень от котелка, жесткая полоска губ, и вдруг перед ней его правая рука, Ванда бежит с диким воплем, спасаясь от чего-то ужасного, и… стакан воды, ласковый голос тети Лоренсы, – ну все, все, успокойся, детка, и медленное боязливое возвращение в сон, который длится чуть не до обеда, а потом тетя Эрнестина со слабительным, легкий супчик, уговоры, ахи-охи, снова их дом, снова Nunc dimittis, a потом – ладно, так и быть, сходи к своей Тересите, она конечно не внушает доверия, чего ждать при такой мамаше! Поди, еще научит нашу девочку каким-нибудь гадостям, ну хорошо, пусть развлечется, а то сидит-скучает, вон прежде девочки вышивали в сиесту, гаммы разучивали, а теперь.
– Знаешь, твои тетки не просто дуры, а с большим приветом! – сказала Тереса, протягивая ей сигарету, украденную из пачки отца. – Не повезло тебе с ними, киса. Надо же – слабительное! Нашли, что дать! Так подействовало или нет? Ой, слушай, вон что мне принесла Лола, здесь осенние моды! Нет, сперва посмотри на фотографии Ринго [5] , прелесть, правда? А эта – в распахнутой рубашке? Видишь, какой волосатенький?
Потом Тересите захотелось узнать, что с ней все-таки было и поподробнее, а Ванда сбивалась, ну как ей сейчас говорить про это, если вдруг перед глазами – она бежит, несется, сломя голову, по незнакомому переулку, и это вовсе не сон, хотя все почти так же, как во сне, в самом его конце, а весь сон она забыла, проснувшись от собственного крика. Вот тогда, прошлым летом, она бы рассказала Тересите, если б не боялась, что та проболтается тете Эрнестине. В то лето Тереса еще бывала у них, и тетушки за столом – возьми сливочную помадку, съешь пирожок – выуживали у нее потихоньку все, что хотели, а потом вдруг разругались с ее матерью. Тереситу в дом больше не пускали, но Ванду к ней – время от времени, особенно, когда в доме гости, и без нее куда удобнее. Теперь Ванда могла бы рассказать все без утайки, только зачем? Все так спуталось, перемешалось, ее страшный сон был в точности, как то, другое, вернее, наоборот, то другое, что случилось взаправду, стало частью ее страшного сна, и вдобавок все почему-то очень похоже на картинки из альбома у Тереситы, на те нарисованные улицы, где, как в ее ночном кошмаре – ни конца, ни начала.
5
Ринго Старр (род. в 1940 г.) – английский музыкант, один из участников группы «Битлз».
– Тересита, приоткрой окно, а то ужас как жарко.
– Ты в себе, дурочка? Мать сразу догадается, что мы курили. У моей Конопатой нюх, как у кошки. Тут соображать надо!
– Подумаешь! Не убьет же?
– А то! Ты пришла домой и ладно, пай-девочка. Ну прямо, как маленькая!
А разве Ванда маленькая? Зря Тересита нападает, да еще смеется. Конечно она к ней изменилась после того дня, когда было жарко до невозможности и они разговаривали о всякой ерунде, а потом Тересита показала ей это, и с той поры все стало по-другому, но она и теперь обращается с ней, как с маленькой, если не в духе.
– Никакая я не маленькая! – обиделась Ванда, выпуская дым через нос.
– Брось, не обижайся. Правда, жарко до ужаса. Давай разденемся и выпьем вина со льдом. Знаешь, что я тебе скажу? Это все из-за папиного альбома, ты насмотрелась – вот и снится. И это вовсе не искусственная рука, ну а во сне, там чего хочешь. Видишь уже какие!
Под блузкой не очень заметно, зато так – да, сразу – взрослая, даже лицо другое. А Ванде совестно раздеваться, ну где там грудь, так, чуть-чуть. Одна туфля Тересы летит к постели, другая – под софу. Ну конечно, он точно такой же, как те мужчины в черном, которые почти на всех картинках. Однажды, в сиесту, Тересита показала ей этот альбом, отец ушел по делам, и дом сразу стал таким тихим и пустынным, как те дома и гостиные в альбоме. Подталкивая друг друга с нервным смешком, девочки поднялись наверх, куда их порой звали Тересины родители и там, в библиотеке, они, как взрослые, пили с ними чай. В такие дни и думать нельзя про сигареты, про вино и все такое, Конопатую не проведешь! А тут такой случай, в доме, кроме них – никого, и обе сразу поднялись наверх, толкая друг друга с криками и смехом, вот как теперь, когда Тересита толкнула Ванду, и она сразу плюхнулась на синий диванчик, а Тересита, согнувшись, сдернула трусики, стоит перед ней – голая, обе смотрят друг на друга, смешок странный, задышливый, и Тересита – ха, ха, ха! ты что, не знаешь? здесь тоже растут волосики, как у Ринго на груди. И у меня, – сказала Ванда – еще с прошлого лета.
У женщин в альбоме тоже волосы в этом месте и очень густые, женщины эти куда-то идут или сидят, или лежат на траве, а то и прямо в зале ожидания на вокзале (сдвинулись! – сказала Тересита), или, как они обе сейчас, – смотрят друг на друга большущими глазами при полной луне, но на картинках луны не видно. Везде полнолуние, везде голые женщины, они идут навстречу друг другу, как слепые, будто ничего и никого не видят, будто совсем-совсем одинокие, а иногда какие-то мужчины в черных костюмах или серых плащах смотрят, как эти женщины ходят туда-сюда, а другие мужчины, все почему-то в котелках, рассматривают в лупу какие-то редкие камни или что.
– Ты права, – сказала Ванда, – он очень похож на этих типов из альбома, такой же котелок, очки, ну в точности, только у него рука и вот тогда…
– Да кончай про искусственную руку! Что, так и будешь сидеть? Сама ныла, что жарко, а раздеваться – я одна!
– Мне надо в уборную.
– А, поздравляю – слабительное! У твоих теток крыша поехала… Беги, заодно принесешь льда из кухни. Ой, нет, посмотри сперва, как на меня глядит Ринго, ах ты моя радость, нравится тебе мой животик? Ну-ка прижмись, прелесть моя, вот так, вот так, ой, фотку измяла, все, Лола меня убьет!
Ванда засела в туалете, ей не хотелось возвращаться, да и не бегать же без конца, чертово слабительное! А потом эта Тересита смотрит, будто перед ней так, соплюшка какая-то, и еще посмеивается ехидно, как в прошлый раз, когда показывала ей это. А Ванда, бедная, сама не своя, лицо пылает и хоть ты что, как в тот самый вечер, когда после этого все как-то переменилось, но если по порядку, то сперва тетя Адела разрешила ей побыть у Тереситы до вечера, – ладно, по крайней мере это рядом, у нас тесно, а мне надо принять директрису с завучем, ладно, так и быть, сходи к своей подруге, поиграете вдвоем, но смотри осторожно, оттуда – прямо домой, не вздумайте шляться по улицам с Тересой, ей только дай волю… А после они курили какие-то новые сигареты, которые Тересин отец оставил в ящике письменного стола – с золотым фильтром и запах странный. Вот тогда Тересита и показала ей это, тогда ли – не вспомнить, у них вроде был разговор про альбом, нет, альбом – это, пожалуй, в самом начале лета, в тот день они были в свитерах, Ванда – в желтом, значит, никакое не лето, после не знали о чем говорить, поглядывали друг на друга, смеялись громче обычного, на улицу вышли почти молча и отправились прямо к вокзалу, но в обход, чтоб не мимо Вандиного дома, тетя Эрнестина, она тут же засечет, хоть у нее директриса, хоть кто.
Они бродили по перрону с таким видом, точно пришли кого-то встречать, и перрон легонько подрагивал, когда проезжал поезд, расстилая по небу черный дым. И вот на обратном пути, перед тем, как разойтись по домам, Тереса, этак небрежно, бросила, чтоб, поосторожнее, и никому ни слова. А Ванда – ей бы поскорее забыть это – вся залилась краской, но Тересита – хи-хи, смеется, никто не должен знать, твои тетки почище моей мамочки, смотри не попадись, застукают – полный караул. Обе засмеялись, но потом все так и вышло, тетя Эрнестина поймала ее за этим во время сиесты, Ванда была уверена, что никто не войдет, сиеста, все пошли спать, лишь Грок позвякивает цепочкой во дворе, да жужжат осы, наверно, со зла на палящее солнце. Ванда едва успела натянуть простыню до подбородка, притворилась, что спит, но поздно! – тетя Эрнестина уже возле кровати, рывком сдернула простыню и молча уставилась на пижамные штаны, спущенные комком до колен. У Тереситы они закрывались на ключ, хотя Конопатая запрещала это строго-настрого. Тетя Эрнестина с тетей Марией тоже не велят закрываться, не дай Бог – пожар, и несчастные дети погибают в пламени, но тут речь не о том, тут тетя Эрнестина с тетей Аделой стоят, как застывшие у постели, и Ванда делает вид, что ничего не понимает, но какое там! Тетя Адела чуть не вывернула ей руку, а тетя Эрнестина – раз, раз, раз! – по щекам. Ванда увертывалась, прятала голову в подушки, кричала сквозь слезы, я ничего плохого не делала, просто зачесалось и вот, а тетя Адела сняла тапочку и давай бить по заднице, бьет и держит ее за ноги, обе тетки орут наперебой – распутство, эта Тересита, нынешняя молодежь, вот она неблагодарность, кругом одна зараза, и про пианино, и про то, что не выпустят из дому, но больше всего про распутство, пока на крики и вопли не прибежала испуганная тетя Лоренса. И сразу все стихло, в комнате одна тетя Лоренса, она смотрит печальными глазами на Ванду, не успокаивает, не обнимает, но все равно – рядом любимая тетя Лоренса, которая ночью дает попить водички, прогоняет человека в черном, нашептывает на ухо, что больше не будет никаких страшных снов, никогда, никогда.
– Ты слишком много съела тушеной фасоли, я видела, на ночь нехорошо, ни фасоль, ни апельсины. Ну ладно, все позади, спи, я с тобой, значит, такое больше не приснится.
– Ну чего ты ждешь? Раздевайся! А-а, снова в уборную? Смотри, от тебя останутся кожа да кости. Нет, твои тетки совсем чокнутые!
– Зачем раздеваться? Вовсе не так жарко, чтобы, – сказала Ванда в тот день, снимая с себя все.
– Ты же первая начала про жару. Давай лед и принеси стаканы, еще осталось немного сладкого вина, между прочим, вчера Конопатая посмотрела на бутылку и сделала лицо. Я-то понимаю – почему. Она не говорит ни слова, только делает лицо и знает прекрасно, что я знаю – почему. Слава Богу, отец ни во что не вникает, кроме своих дел. Да-а, правда, и у тебя волосики, но чуть-чуть, ты еще на вид маленькая девочка. Ладно, если дашь слово молчать, я покажу тебе кое-что в библиотеке.