Сила бессильных

Гавел Вацлав

Таким образом, можно сказать, что идеология как инструмент внутригосударственной коммуникации, гарантирующий государственной системе внутреннюю цельность, — это элемент посттоталитарной системы, который шире, чем «физический» аспект власти, и который в определенной степени подчиняет ее себе, но одновременно обеспечивает и ее стабильность.

Идеология — один из столпов внешней стабильности этой системы.

Между тем этот столп на зыбком фундаменте: на лжи. Поэтому он держится лишь до тех пор, пока человек согласен жить во лжи.

6.

Почему наш зеленщик должен был выставить признание в своей лояльности прямо в витрине? Неужели он уже достаточно не доказал свое послушание разными другими, менее «громкими» способами? Ведь на профсоюзных собраниях он голосовал всегда так, как надо, участвовал в различных соревнованиях, на выборы ходил исправно, да и «Анти-Хартию»

подписал. Зачем же он еще должен и напоказ выставляться? Тем более, что люди, которые проходят мимо его витрины, останавливаются, разумеется, не затем, чтобы убедиться в необходимости, по мнению зеленщика, соединения пролетариев всех стран. Этот лозунг они просто не читают, и можно предположить, что даже не замечают. Спросим женщину, которая остановилась у витрины, что там было, он наверняка ответит, были или нет помидоры, но вероятнее всего она не обратила никакого внимания на то, что там был еще лозунг, не говоря уже о том, чтобы вспомнить, какого он содержания.

Требование, чтобы зеленщик публично выразил свое мнение, может показаться бессмысленным. Но бессмысленным оно не является. Правда, люди не воспринимают его лозунг, но не воспринимают только потому, что подобные лозунги есть и в других витринах, на окнах, на крышах, на электрических столбах — просто всюду; что, стало быть, все это создает нечто вроде панорамы их повседневности. Они и воспринимают их, собственно, в контексте как панораму. А чем же еще является лозунг зеленщика, как не малой частицей этой гигантской панорамы?

Стало быть, причиной, побудившей зеленщика поместить лозунг в витрине, является не надежда, что кто-то его прочтет или что он кого-то в чем-то убедит, а нечто иное: вместе с тысячами других лозунгов этот создает именно ту панораму, к которой все привыкли. Панорама эта, однако, имеет и свое скрытое значение: она напоминает человеку, где он живет и чего от него хотят, сообщает ему о том, что делают все остальные, и указывает, что и он должен делать, если не хочет быть отвергнутым, оказаться в изоляции, «выделиться из общества», нарушить «правила игры», рискуя тем самым утратить свое благополучие и свою «безопасность».

Женщина, которая так безразлично отнеслась к лозунгу зеленщика, возможно, еще час назад вывешивала в коридоре учреждения, где она работает, подобный лозунг. Делала она это почти автоматически, как и наш зеленщик, и делала так именно потому, что происходило это на фоне общей панорамы и с учетом ее, а следовательно, на фоне той же панорамы, которую помогает создавать и витрина нашего зеленщика.

Когда зеленщик придет в ее учреждение, он тоже не заметит ее лозунг, как не заметила и она. Тем не менее их лозунги, по-видимому, взаимообусловлены: оба были вывешены с оглядкой на общую панораму и, как говорится, под ее диктатом, однако, являясь частью этой панорамы, оба они вносят лепту в осуществление диктата. Зеленщик и служащая приспосабливаются к обстоятельствам, и оба тем самым эти условия и утверждают. Они делают то, что делают все, что можно делать, что следует делать, однако при этом — тем, что делают это, — они подтверждают, что это действительно может и должно делаться. Они выполняют определенное требование и тем самым способствуют его закреплению. Образно говоря, без лозунга зеленщика не было бы лозунга служащей и наоборот: каждый другому что-то предлагает для подражания и каждый от другого это предложение принимает. Их взаимное равнодушие к своим лозунгам обманчиво, ибо на самом деле один своим лозунгом принуждает другого принимать данную игру, утверждая тем самым данную власть, иными словами, они помогают удерживать друг друга в послушании. Оба они являются объектом подчинения, но в то же время и его субъектом; они являются жертвами системы и ее инструментом.

Лозунги, которыми залеплен весь районный город и которых никто не читает, это, стало быть, с одной стороны, просто личный рапорт районного секретаря секретарю областному, но вместе с тем они содержат и нечто другое: частное воплощение принципа общественного «самототалитаризма». Он является фундаментальным для посттоталитарной системы, ибо помогает вовлекать в государственную структуру каждого человека, разумеется, не для того,чтобы он реализовал в ней свою человеческую сущность, а чтобы он отказался от нее ради процветания «сущности системы», чтобы участвовал в общем «самодвижении», служил ее «самоцельности», чтобы разделял ответственность за нее, был в нее вовлечен и был повязан с нею, как Фауст с Мефистофелем. Более того, этой своей связанностью он должен соучаствовать в закреплении общепринятых норм и оказывать давление на сограждан; он должен сжиться с этой зависимостью, с ней идентифицироваться,

как с чем-то само собой разумеющимся и необходимым, а впоследствии уже самостоятельно классифицировать любое проявление независимости как отклонение от нормы, как наглость, как атаку на себя лично, как некое «выделение из общества». Вовлекая таким образом всех в свои структуры власти, посттоталитарная система превращает их в инструмент взаимной тотальности этого «самототалитарного» общества.

Связанными и порабощенными являются практически все: не только зеленщики, но и главы правительств. Различное положение в государственной иерархии определяет лишь различную степень этой связанности: зеленщик связан незначительно, но столь же незначительны и его возможности; глава правительства может, естественно, больше, но зато он и в значительно большей степени связан. Оба они, разумеется, являются несвободными, только каждый по-своему. Таким образом, ближайшим партнером человека в этой связанности является не другой человек, а система как. самоцельная структура. Положение в государственной иерархии дифференцирует людей по степени ответственности и вины, но в то же время ни на кого полностью ответственность и вину не возлагая и никого, с другой стороны, от ответственности и вины полностью не освобождая. Конфликт между интенциями жизни и интенциями системы не перерастает в конфликт двух социально противопоставленных общественных групп, и только поверхностный взгляд позволяет — и то лишь приблизительно — делить общество на правящих и угнетенных. Впрочем, это одно из важнейших различий между посттоталитарной системой и «классической» диктатурой, в которой этот конфликт все же поддается социальной локализации. В посттоталитарной системе граница этого конфликта проходит de facto через каждого человека, ибо каждый по-своему является ее жертвой и опорой. То, что мы понимаем под системой, не является, следовательно, порядком, который бы одни навязывали другим; скорее, это нечто, пронизывающее все общество и частью чего это общество является, нечто, что кажется,вроде бы как принцип,неуловимым, а на самом деле «улавливается» всем обществом как важный аспект его жизни.

В том, что человек создал и ежедневно создает замкнутую на себя саму систему, с помощью которой он лишает себя своей подлинной сущности, не есть, таким образом, какое-то непостижимое недоразумение истории, какое-то иррациональное отклонение или результат проявления некоей сатанинской высшей воли, которая по неизвестным причинам решила таким способом сжить со света часть человечества. Это могло случиться и может происходить по той причине, что у современного человека имеется, очевидно, определенная предрасположенность к тому, чтобы создавать или терпеть такую систему, а также нечто, что его с этой системой роднит, отождествляет и чему соответствует; нечто, что парализует любую попытку его «лучшего я» восстать. Человек вынужден жить во лжи, однако вынужден лишь постольку, поскольку способен на такую жизнь. Следовательно, не только система отчуждает человека, но и отчужденный человек одновременно поддерживает эту систему как свое уродливое детище. Как унизительное отражение своего собственного унижения. Как доказательство своего падения.

Каждому человеку, естественно, ничто человеческое не чуждо: в каждом живет стремление к собственному человеческому достоинству, нравственной цельности, свободе волеизъявления, трансценденции «мира объективной реальности»; вместе с тем практически каждый в большей или меньшей степени способен смириться с «жизнью во лжи», каждый в какой-то степени подвержен серой банальности и стандартам, в каждом велик соблазн раствориться в безликой массе и мирно плыть по течению псевдожизни.

Речь давно уже не идет о конфликте двух сущностей. Речь о чем-то худшем: о кризисе самой сущности.

Сильно упрощая, можно было бы сказать, что посттоталитарная система — это результат «исторической» встречи диктатуры с обществом потребления: разве эта массовая адаптация к «жизни во лжи» и столь широкое распространение в обществе «самототалитаризма» не находятся в тесной связи с повсеместно распространенным нежеланием человека-потребителя пожертвовать чем-либо из своих материальных ценностей во имя собственной духовной и нравственной целостности? С его готовностью поступиться «высшими идеалами» ради дешевых соблазнов современной цивилизации? С его незащищенностью перед эпидемией стадной беззаботности? И не является ли, наконец, серость и пустота жизни в посттоталитарной системе, собственно, лишь карикатурно заостренным образом современной жизни вообще, и не служим ли мы, в сущности, — пусть даже по внешним параметрам далеко отстав от Запада, — на самом деле неким предостережением ему, указывая скрытую направленность тенденций его развития?