Сила притяжения
Шрифт:
Сердце колотило о ребра. Воздух сдавливал легкие. Эммет попробовал выдыхать медленно. Тугие резинки на штанинах цеплялись за волосы на ногах всякий раз, когда он отрывал подошву от земли. Ноги онемели, туфли гулко шлепали по асфальту, будто пришитые к ступням.
Эммет увеличил шаг, чтобы реже касаться земли. «На трещину наступил — свою маменьку убил», — засмеялся он, прыгая через щербины в асфальте, — три, четыре, пять, шире ноги, еще шире. Он перепрыгивал целые асфальтовые плиты, чуть не взлетая.
— Пространство для вдоха, — задыхаясь повторял он. Вскоре он оказался на пустыре, где домов было меньше и начались склады.
— Пространство для вдоха, — часто говорила мать, когда
Однажды в Колорадо она указала Эммету на группу мужчин, которые шли по главной улице шахтерского городка.
За несколько минут они прошли всю улицу, остановились в конце, помялись и повернули обратно. Эммет с матерью наблюдали, как мужчины без конца ходят взад-вперед, останавливаясь в конце улицы, будто наталкиваясь на невидимую преграду.
— Умножь их на миллион, — с отвращением сказала мать, — и получится целый город. Только там все будет в сто раз хуже.
Эммет думал, как улицы кишат всеми этими миллионами, и втайне трепетал. Нагота городка испугала его даже на расстоянии, мужчины превратились в сплошные пальто и шляпы, неясные силуэты. «Они могут делать, что пожелают, — думал Эммет, представляя себе жизнь рядом с ними. — Слишком мало народу, никто не увидит, никто не остановит». Жизнь этих людей, казалось ему, походила на святилище семьи. Плохое поведение скрывается, как семейная тайна, передается из поколения в поколение.
«Они и до меня доберутся», — думал Эммет, словно уже попал в ловушку. В то время страх его был почти бессознательным, шел прямо от сердца, как у животных, чующих опасность. Тревога охватывала все его существо даже в те минуты, когда он сидел на склоне холма, держа мать за руку: «Уходи, убегай, убегай».
С раннего детства Эммет чувствовал в себе некоторую странность, которая настораживала окружающих. Может, они догадывались о каком-то секрете, что просвечивал в его манере поведения, а может, то было нечто еле уловимое, как испарения из пор. Когда Эммет входил в комнату, пускай смиренно и молча, там воцарялась тишина. Его рассматривали с интересом, который он привык считать ненавистью. Всюду одно и то же, где бы Эммет ни жил. Но когда он поселился в городе один, на него снизошла легкость, будто впервые в жизни Эммет стал видимым, но незаметным: неопознанным телом, что инкогнито бродит по улицам.
Куда бы Эммет ни ходил в то время, как бы ни удалялся от дома, он не знал враждебности, ибо улицу воспринимал как продолжение квартиры. Дома стали ему стенами. Куда бы он ни уезжал, он хотел вернуться домой, к своим секретным маршрутам, туда, где можно затеряться в тайном лабиринте проходов, коридоров и лестниц. Всякий раз, когда он заворачивал за угол, за ним будто хлопала дверь, и он спешил вперед.
Иногда по вечерам он выбирал себе случайный ориентир в нескольких милях от дома и направлялся туда, а бывало, бродил бесцельно, шел куда глаза глядят. Он задумал обойти каждый уголок города, запомнить каждый закуток и каждую тень. Подобно скрупулезному картографу, Эммет верил, что на каждой прогулке подбирается все ближе к сердцу удивительной тайны. Он мог бы шагать вечно, неотступно, в любом направлении, и лишь река останавливала его и заставляла вернуться домой.
Гуляя по улицам, сидя на скамейке в парке или дома у окна, Эммет гадал об истории жизни прохожих по обрывкам их разговоров, стилю одежды и прическам. Было время, когда он верил, что может угадать, что представляет собой человек, лишь взглянув на его стрижку или на отвороты джинсов, как лингвисты умеют по еле уловимому акценту распознать, откуда человек
Эммет притормозил каблуками, пробегая мимо вывески «Продается», которую прежде ни разу не видел. Она висела на доме, где он жил до того, как переехал в свою теперешнюю квартиру. Сто лет назад здесь был отель для моряков. Квартира Эммета располагалась на нижнем этаже башенки, из которой открывался вид на реку. Лампа дневного света, которую Эммет когда-то установил, чтобы выращивать цветы, до сих пор горела в окне бледно-лиловым светом.
Эммет встал на цыпочки, стараясь разглядеть какие-нибудь следы новых жильцов. Когда-то белые стены перекрашены в блестящий красный. В углу гостиной — дерево с оранжевыми цветами. Эммету захотелось позвонить в дверь и попроситься внутрь, посмотреть на прежнюю квартиру, но вряд ли жильцы пустили бы в дом незнакомца.
Он мысленно перебирал тех, с кем подружился здесь, кто исчез из его жизни. Сосчитал незнакомцев, которых летними вечерами приглашал наверх, облокотившись на подоконник. Он помнил всех, даже тех, чьих имен не знал. В этой квартире останавливался Джонатан, переехав в город. Эммет тут жил, когда умерла мать.
За несколько лет Эммет успел пожить в четырех домах, разбросанных по всему городу. Он часто приходил к ним, ловя в себе намеки на теплые воспоминания, но дома оставляли его пустым, как комнаты, из которых он когда-то выезжал. Интересно, думал Эммет, что он ощутил бы, глядя на бабушкин дом или на те дома, где они жили когда-то с матерью. Остался бы он таким же безразличным, как сейчас, на этой безлюдной улице.
«Мне тут делать нечего», — пожал плечами Эммет, свернул за угол и стал пробираться среди машин. Он сел на цементный парапет у причала и растер затекшие ноги. Снял футболку, вытер ею мокрые волосы, потом набросил ее на плечи и тщательно расправил, прикрыв костлявую грудь.
Он ухватился за сетку забора и вытянул ноги. Прижавшись лицом к сетке, всмотрелся в город на той стороне реки: освещенные здания, неоновый свет, заливающий горизонт над шоссе, черная вода бурлит течением.
Пока Эммет не переехал в этот город, он не знал, что ночью река бывает прекраснее, чем днем; он это понял, когда по берегам поставили фонари. В местном музее он видел картины, изображающие эту местность до того, как ее обжили. Ни дорог, ни городов, только жалкие домики и фермы. Днем она, скорее всего, походила на сотню других таких же, а ночью полностью исчезала. Благоустроенный город очень нравился Эммету, особенно ночью — такого света уж точно не было больше нигде на земле: в невозможно яркой темноте он после полуночи временами даже читал на ходу. В те годы Эммету казалось, что у него хватает времени на все, потому что день не прерывался ночью, как в других городах, он длился, один час перетекал в другой. Казалось, вот она — вся жизнь перед ним, любой день можно начинать в любой момент, когда захочется.
Прислонившись к забору, грезя, Эммет понимал, что ничего не изменилось: те же огни, река, рев машин и даже здание, где когда-то был его дом. Но теперь вода казалась черной и ужасной, будто ожившее море, в нем плавали нечистоты и тела безымянных утопленников.
Раньше Эммет не чувствовал опасности. Раньше он не верил, что угроза возможна. «А что, если Джонатан прав? Что, если так было всегда, но изменился я сам, и теперь меняется все вокруг?»
«Но ведь у меня есть доказательства, — тут же подумал он, вспомнив списки в столе, снимки городских нарушений. — Их ведь с каждым днем все больше». Он бегло осмотрелся: дыры в досках причала, мусор, гниющий в переполненном баке, машины, припаркованные в неположенном месте, прямо у пожарных гидрантов. «702-А… 357-С… 509-4… 34-D… 857-1» — подсчитал он беспорядки, попавшие в поле зрения.