Сильфида
Шрифт:
— Да, в Лесной. Я прежде инженером быть хотел, но теперь решил иначе.
— Когда же экзамены?
— На днях, — отвечал Алексаша и покраснел, потому что один экзамен уже был и он срезался, но не решался никому, даже матери, сознаться в этом.
— Поздненько вы надумали возобновить занятия. Ведь тот, звездочет — ваш товарищ по гимназии? Кстати, что он?
— Да что ж? хандрит; ну что уж тут говорить… Теперь в Москве — лекции начались давно.
Оба помолчали, Валентина решительно не знала, чем занять гостя, Общего между ними не было ничего и он, по-видимому,
«А что, не перехватить ли у него? — думал Алексаша, с натянутой улыбкой слушая невероятные рассказы «Нилушки». Нет, неловко! Э, да что тут — напишу мамахон и баста». И, успокоившись на этой мысли, он стал оживленнее. После чаю, под предлогом подготовки к первому экзамену, он встал и простился с Чибисовыми. Валентина, нежно улыбнувшись ему, просила заходить. Нил Нилович, зевнув, тоже пригласил его.
Выйдя на улицу, Алексаша стал мысленно подводить итоги. Результатом несложных вычислений явилось убеждение, что в его кармане в данный момент ровно 3 рубля 40 копеек и что ни за комнату, ни за предстоящий проезд домой заплатить он не может. А так как эти три рубля с лишним все равно ни в чем не помогут, он, по здравом размышлении, опять зашел к Доминику и спросил себе кружку нива.
Через час, оставив у Домишка два рубля, он вернулся домой и написал матери такое письмо:
«Маман. Я натурально срезался и сижу без сантима. А потому пришлите мне четвертной билет и одну десятирублевку, если хотите видеть сына живым и здоровым.
И, радуясь своей решительности, он разделся и заснул богатырским сном.
XI
Художник сдержал свое слово и привез свои этюды Валентине. Она долго рассматривала их, угадывая в этих набросках силу настоящего таланта, и какое-то неприязненное чувство поднималось в ее душе. Она впала, — что как ни милы ее пейзажи, — ей никогда не удастся создать что либо, приближающееся по свежести и выразительности к этим эскизам, которым сам художник не придавал, по-видимому, никакой цены.
На другой день, когда она разбирала свои рисунки, ей вдруг захотелось опять видеть их — эти этюды — и все, что ни писал он за последние два года. И она поехала в его мастерскую.
Он встретил ее радостным восклицанием:
— Вы не могли выбрать лучшего момента, — сказал он, снимая ее кофточку. У нее именно такое настроение… Потом, вдруг, словно испугавшись чего-то, спросил: вы… ведь будете позировать?
Она взглянула на него и улыбнулась.
— Да, да, не бойтесь! Но сначала покажите мне все.
Он, радостно взволнованный, поднимал холсты, придвигал мольберты, объяснял ей содержание картин, едва намеченных углем. Она с жадным вниманием вглядывалась во все — и яснее и яснее видела бездну, отделяющую ее слабый подражательный талант
— Ну, я к вашим услугам. Что я должна делать?
Он быстро установил мольберт и принес какое-то кружевное покрывало.
— Вы позволите задрапировать вас в эту хламиду. Она будет исправлять должность облаков.
Она, смеясь, кивнула головой. Он набросил кружева на ее узкие плечи, искусно задрапировал ее тонкую фигуру и просил встать на возвышение.
— Вот так… хорошо. Теперь вы должны вспомнить, что вы сильфида, легкое и лукавое дитя воздуха… Прекрасно! — воскликнул он, следя за выражением ее лица, — прекрасно! Немного ниже головку… Вы смотрите вниз с горного уступа, вот так. Да, только волосы нужно распустить. Помочь вам?
— Расплести косу? пожалуйста!
— Вот теперь отлично, — сказал он, когда вьющиеся пряди пепельных волос упали на ее плечи. — Вы можете дышать, моргать, все что угодно.
— Удивительные льготы! Ну, начинайте.
Он стал быстро зарисовывать ее головку, как бы боясь, что она уйдет. Через полчаса, которые незаметно прошли для него, она сказала капризно:
— Я устала.
Он с сожалением посмотрел на свой холст, но сейчас же встал.
— Извините… Отдохните… Чашечку кофе, может быть?
— Нет, ничего, мерси.
Она сбросила кружева на пол и села на диван.
— Вы довольны мною?
Он неожиданно стал перед нею на колени и поцеловал ее руку.
— Сильфида! — воскликнул он с шутливым пафосом. — И вы спрашиваете?
— А сколько раз нужно еще позировать?
— Трудно сказать определенно, — заметил он, сев около нее в кресло какого-то фантастического стиля. — Несколько сеансов… Ну даже два-три, чтобы вас не очень утомлять. Что же делать. «Воображение дорисует остальное».
— А вам трудно, что я позирую одетою?
— Д-да, если хотите… Ну да ничего. Все в глазах и в общем выражении лица. Это не будет беспечное воздушное существо; что-то предательское будет в ее улыбке и беспощадное в широко раскрытых глазах.
— Тогда это будет не сильфида, а ведьма.
— И пусть. Я не знаю еще, что будет. Но я бесконечно благодарен вам.
Он опять поцеловал ее руку.
— Если вы увлечетесь мною, ничего не выйдет.
— Ах, я и сам боюсь этого, — с неожиданною для нее искренностью воскликнул он.
— Ну, Бог даст «образуется», — засмеялась она и встала.
— Уже? — спросил он, огорченный.
— Да, пора к обеду. Прощайте! В эти часы вы всегда дома?
— Всегда.
— Ну, на днях я приеду.
Вернувшись домой, она зашла в кабинет отца. Нил Нилович встретил ее, мрачный, как ночь.
— Что с вами, папа?
— Все лопнуло!
Он зашагал по комнате.
— Приезжал он, быль у меня. Тебе конфект привез.
— Кто?
— Кобылкин. Хам! — крикнул он вдруг так громко, что она вздрогнула. — Хоть кол о его башку теши, — ничего! Мы не склонны!.. И хоть бы что! А до его визита — по телефону во взаимном кредите справлялся — и что ж бы ты думала? Не учли! Второго векселя не учли — и я на мели.