Сильнее смерти любовь. Мать солдата
Шрифт:
Вспоминаю, как Женя ходил в Подольске в храм Знамения Божьей Матери, которому больше трехсот лет, как он, когда только начали восстанавливать другой храм – Вознесения, возле которого теперь он похоронен, – лазил по подвалам, приходил весь в паутине и говорил: «Не могли люди оставить врагам иконы и церковную утварь, все это где-то спрятано, надо искать»…
У меня часто спрашивают: почему Ваш сын вернулся с крестиком на шее из деревни? Может быть, кто-то сказал ему такие слова, которые оказались дороже и важнее всех моих назиданий и претензий. Значит, запало ему в душу нечто очень-очень важное, что впоследствии двигало им. Ему Бог дал возможность перейти через смертный порог подготовленным.
Герои и патриоты из
А теперь вот к нему ходят на могилу, к простому русскому солдату, – не к сыну депутата или генерала. Он сделал свой выбор в девятнадцать лет. Это как раз тот возраст, когда не задумываются, будут ли тебя награждать или канонизировать, когда помыслы и душевные порывы чисты. Кстати, именно в девятнадцать лет Александр Невский одержал свою первую победу…
Когда я получила телеграмму, что мой сын дезертир, все во мне перевернулось. Я-то знала, что этого быть не может. И друзья Жени знали, и все соседи, и близкие – все понимали, что тут что-то не так. 26 февраля я была уже в Чечне. Чтобы попасть на ту заставу, где он стоял, нужно было преодолеть еще одну нейтральную полосу. Еще была не закончена война между Осетией и Ингушетией. И вот, как сориентироваться в этом, – это вообще страшно было. А потом начались очень длинные поиски. Оказывается, что МВД разыскивало своих, армейцы – своих, пограничники – своих. Была комиссия по розыску военнопленных. Тогда я думала, что они не хотят заниматься поисками. Сейчас я уже понимаю, что это не совсем так. Как могли эти офицеры пойти по горам искать наших детей? Что это могло бы дать? Они также попали бы в плен, или их бы убили, и все. Но тогда было все это трудно понять.
У меня было 5 млн. по тем деньгам (по курсу 1996 года), которые я взяла с собой из дома. Деньги быстро кончились, потому что сразу не сориентировалась. За информацию, ничем не подтвержденную, просили деньги – и мы отдавали… Мне тогда кто-то сказал: «23 мая у Жени день рождения, я тебе привезу от него письмо». Ну, я все и отдала этому человеку. Потом вот была вынуждена устроиться работать: кто меня стал бы кормить? И начались вот эти походы.
Понимаете, мирное население, так называемое (если такое во время войны вообще бывает), не могло мне помочь. Мне могли помочь только очень серьезные боевики, не рядовые. Поэтому с трудом, но я на них выходила. Это Гелаев, Басаев, Ендорбиев, Масхадов (с ним я встречалась 4 раза), Хойхороев, Доку Умаров (ныне еще живой), Шамиль и Шервани Басаевы. Вот с этой нелюдью и пришлось общаться.
Два раза по две недели я жила в лагере у Хоттаба. Та фотография, которую вы видели, была мне пропуском. После этого меня уже никто нигде не бил. Но я должна сказать, что старики в Чечне всегда сажали меня рядом с собой. Может быть, они еще помнят 44-й год, я не знаю. Может быть, это уважение к матери… Они ничем не могли мне помочь. Но, во всяком случае, никто из них меня никогда не оскорбил и не обидел. А молодые чеченцы, вот эти отвязанные – от них мне доставалось. Эти и палки бросали, и все время вот так показывали (ребром ладони по горлу) – мол, смотри, еще раз придешь!.. Все было: и угрозы, и записки.
Я Чечню очень хорошо изучила и знаю теперь лучше, чем свой родной поселок, в котором пять пятиэтажек стоит. 70 ксерокопий, снятых с фотографий, было роздано по всей Чечне. Я уже отчаялась. В комиссии по розыску мне сказали: «Послушай, а если завтра твоего сына приведут на обмен, на выкуп деньги у тебя есть?» Я еще должна была где-то деньги найти, чтобы заплатить за выкуп своего сына! Но и этот удар надо было пережить.
Вот, еще фотография: я стою с Хоттабом на скачках. Ко мне тогда сразу подошли восемь человек из очень серьезных боевиков. Вернули ксерокопии и просто сказали: «Твой сын погиб, ищи его в Бамуте…» И я поехала в Бамут.
17 раз я приезжала на переговоры с Хойхороевым. Я должна была выполнить невыполнимые условия: разминировать Бамут, освободить трех боевиков и заплатить деньги. Трех боевиков помог освободить генерал Агапов, – дай Бог ему здоровья. Разминировать Бамут помогали добровольцы-солдаты. Я приходила вот к таким же как вы мальчишкам и говорила: «Ребята, мой сын погиб, я не могу его забрать, помогите!» И вместо пяти вставали двадцать…
Это было ночью, как будто мы воровали. С нами был представитель ОБСЕ Ленер. Но не нашу сторону он держал. Он говорил мне, матери: «Посмотрите, что федералы натворили в Бамуте!» Как будто я это натворила. Почему в ответе за все мать?
23 октября, много-много лет назад я вышла замуж, и счастливее меня и моего мужа, наверное, не было. Разве думали мы, что 23 октября, спустя годы, я своими руками буду выкапывать останки своего сына?! И не только его, а еще трех его друзей, заплатив за это 4 тыс. долларов – все что было за проданную квартиру. Не остановило бы меня, если бы даже жизнь мою отобрали.
Был момент, который мог вообще все испортить. Уже темнело. И нервы не выдержали. Я тогда со всей беспощадностью поняла, что Жени больше нет в живых (а я в это верить не хотела до последней минуты). Подошла к Хойхороеву, схватила его за автомат и сказала: «Ты не воин, ты подонок, воюешь с детьми!» Я не знаю, каким чудом он не нажал на курок. Ленер встал между нами – не из жалости ко мне, а просто, наверное, машинально.
А потом… потом была эта страшная ночь. И когда мы ехали по ночному Грозному, и дальше, через всю Чечню, на «Урале», думала: вот уже все, чаша выпита до дна. Утром улетела в Ростов, забрав помимо своих четырех останки еще восьми солдат, которые мне дали там, в Ханкале.
24 октября я улетела, а 5 ноября собралась еще раз в дорогу, потому что оказалось, что у Жени нет головы. Не пускал меня Щербаков Владимир Владимирович, заведующий 124-й лабораторией. Плакал и не пускал: «Ты же не вернешься! Кто похоронит твоего сына? У тебя нет никого, ни родных, никого!» На тот момент я вообще не думала об этом. Сын снился мне. Он снился мне подростком в военной одежде почему-то, в шапке солдатской и кричал: «Мама, помоги! Мама, спаси!..» Я благодарю Бога, что Он оставил мне рассудок.
Я приехала еще раз в Ханкалу. И все были очень удивлены. Уже, казалось, все кончено: меня проводили, и все как бы успокоились. Оказывается, еще не все. Снова я поехала в Бамут, уже сама. И снова пришла и сказала: «Вы обманули меня! Вы взяли деньги, и я выполнила все ваши условия. Мне сына похоронить не отдают, потому что нет головы». Я почему-то думала, что ждать придется долго. Через несколько минут мне принесли четыре кусочка от черепа (Они разбивают черепа прикладами. Они очень суеверны и боятся, что жертвы будут их преследовать на том свете). Положила все это в полиэтиленовый пакет, в котором продукты носим из магазина, и поехала поездом. Я сидела, вцепившись в пакет. Проводница подошла и сказала: «Ты почему не спишь? Что у тебя там такого драгоценного?» Я сказала: «Здесь голова моего сына», – и открыла перед ней пакет. Она привела врача, думала, что я сумасшедшая. А я сказала: «Нет, я не сумасшедшая. Это другие сумасшедшие, а не я». А потом, 20 ноября, я привезла его на родину.