Сильнейшие
Шрифт:
Я мог бы удивить ее. Сесть рядом. Поддержать ее.
Это опасно, но это ради Дины.
Я провожу ее обратно в Форт — уже одно это будет для нее сюрпризом. А потом я подарю ей подарок, который все еще надежно хранится в моем кармане. Она будет визжать, а я улыбаться только для нее.
Сворачиваю в переулок, ведущий к моему магазину, едва сдерживая улыбку.
Потому что впервые в жизни я с нетерпением жду возможности пойти на Испытание.
Глава
Адина
Возможно, я больше никогда его не увижу.
Никогда не увижу ту улыбку, которая проскальзывает на его лице, когда мы вместе.
Никогда не увижу его в том жилете и не смогу обнять так крепко, как хотела бы прямо сейчас.
Никогда не увижу ту серебристую прядь волос, которая меня так успокаивала.
Никогда не увижу, как мы влюбимся друг в друга.
Но хуже всего то, что я, возможно, никогда не смогу извиниться за то, что пропустила наше свидание в Форте.
_________
В подземельях холодно.
Что ж, этого следовало ожидать. Хотя я и не планировала испытать это на собственном опыте.
Влажная стена, к которой я прижимаюсь спиной, заставляет пожалеть о том, что на мне не было свитера, когда король вызвал меня. Или, может быть, моего жакета с кружевной отделкой. С другой стороны, мне бы не хотелось впервые надевать его в подземельях, где никто, кроме Гвардейцев, не смог бы полюбоваться моей работой.
Я закрываю глаза от одиноко мерцающего света за решеткой и прислоняюсь пульсирующим виском к каменной стене. Мой желудок оказался гораздо разговорчивее всех, кто здесь находится — он громко урчит от нарастающего голода. Приоткрыв глаз, я смотрю на черствый хлеб, небрежно брошенный в угол моей камеры. Поморщившись при одной только мысли о том, чтобы пошевелиться, я злобно прикусываю язык, придвигаясь ближе. От кандалов, стягивающих лодыжки, у меня щиплет глаза, а кожа рвется, словно тонкая ткань. Ржавый металл до крови натер мне кожу, оставив под ней красные волдыри.
Тяжело вздохнув, я тянусь за хлебом.
Я знаю, что увижу. Я даже зажмуриваюсь, чтобы отсрочить неизбежное, чтобы притвориться, что это кошмар, от которого меня разбудит Пэй. Потому что она всегда так делала. Она всегда находила способ побороть страх, быть сильной за нас обеих. Я чувствовала прикосновение ее пальцев к кривой челке, которую она мне постригла, и этого успокаивающего жеста было достаточно, чтобы вырвать меня из сна. После чего я склоняла голову к ее плечу, и мы сидели рядом, наблюдая за звездами, пока те не растворялись в утреннем свете.
Но это не
При виде своих пальцев я едва сдерживаю рыдание. Лучше бы они связали мне руки за спиной, хотя бы для того, чтобы я не могла на них смотреть.
Не знаю, почему они это сделали. Или почему я вообще здесь.
Я кричала, когда они начали ломать мне пальцы, умоляла, несмотря на боль, пощадить то единственное, ради чего я жила. Мои пальцы — мое ремесло, мое утешение, моя связь с прошлым, которое мне удалось пережить.
А потом я заплакала.
Сначала это было тихое горе, слезы текли из-под опущенных век. Но я никогда не отличалась выдержкой. Вскоре я уже рыдала от звука ломающихся костей и разбитой мечты.
Лишь когда моя вытянутая рука становится размытой, я понимаю, что плачу. Снова. С тех пор как король приказал бросить меня сюда, я только и делаю, что плачу. Почему это произошло? Я до сих пор не могу разобраться. Хотя, возможно, я была поглощена другими мыслями.
Всхлипывая, тянусь к хлебу и с усилием вздыхаю, когда цепи на моих лодыжках туго натягиваются. Боль становится невыносимой. Я не такая, как Пэй. Я не привыкла к такой боли. Я привыкла к исколотым пальцам и уставшим рукам, но не к ноющему телу и сломанным костям.
Хрипло вздыхаю, облокотившись на стену.
На самом деле в этом нет ничего страшного. Я привыкла быть голодной. На самом деле, я даже не хочу этот черствый хлеб.
Мой желудок протестует. Очень громко.
Я уже собираюсь напомнить ему, что мы и дольше страдали без еды, поэтому не надо делать из этого трагедию, как вдруг тени начинают говорить. Это так странно.
— Ты не могла бы быть потише? Я пытаюсь уснуть.
Я вздрагиваю от грубого голоса и прищуриваюсь, вглядываясь в соседнюю камеру.
— Я-Я ничего не говорила, — мой голос хриплый и шершавый, словно шерсть.
— Да, — ворчит мужчина, — но твой желудок чертовски много болтает.
— Верно, — вздыхаю я. — Я вообще довольно болтливая.
Я обвожу глазами слабые очертания фигуры, сидящей в углу камеры, ближе всего к хлебу. Возможно, он сможет достать его для меня.
— Давай так, — начинаю я весело. — Если ты бросишь мне этот хлеб, мой желудок успокоится. Так что мы оба получим то, что хотим: я поем, а ты сможешь уснуть.
Он, кажется, находит это забавным. Конечно, если предполагать, что исходящий от него шум действительно является смехом.
— Правда? И откуда ты знаешь, что я сам не съем этот хлеб?
— Так ты здесь за кражу?
— Нет. Хуже.
— Тогда я рискну, — весело говорю я. — Судя по всему, у тебя нет опыта в воровстве.
Он снова издает тот звук, который я принимаю за смех. Затем он перемещается, просовывая костлявые пальцы между прутьев, чтобы достать мой хлеб. После, когда ему удается ухватить буханку, он с грубым ворчанием швыряет ее мне. Хлеб катится и останавливается, столкнувшись с моей ногой.