Сильные
Шрифт:
Я отвернулся. Чавканье прекратилось.
– Бай-бай, боотуром вырастай! Отращивай побыстрей Железные крючья когтей! С восходом солнца вставай…– Отращиваю, – криво ухмыльнулся я. – Вот!
И показал нянюшке когти на правой руке.
– Кровожадная сила, грозная мощь! – оскалилась счастливая Бёгё-Люкэн. – Кормилец! Кормилец!
С неожиданной прытью она метнулась ко мне. Упала на колени, схватила
– Ах ты, злыдня!
Визг и вихрь обрушились без паузы, одновременно. Визг острогой вонзился в уши, вихрь отшвырнул старуху прочь, вывернул наизнанку, превратил в ящерицу. Бешеный клубок покатился по двору. Шипение, хрип, рык. Две твари, захлебываясь яростью, сцепились в неверном свете луны. Высверк клыков, мерцающие полукружья когтей; бичи дымных хвостов. Две обитательницы Нижнего мира, Чамчай и Бёгё-Люкэн, две женщины – моя невеста и та, что считала себя моей няней – дрались из-за Юрюна Уолана.
Обе спасали меня, как могли.
2. Рассказ Айталын Куо, Красоты Неописуемой, младшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о дураках мертвых и живых
– Дурак! Дурак!
– Бить жена! Учить жена!
– Пусти!!!
– Сортол смертный бой жена учить!
Снег валит. Земля дрожит. Лежу, плачу. Горько-горько плачу. Сортол кричит. Вот-вот ударит.
– Ай-яй-яй! Беда, однако!
Кричит, да. Не бьет, нет. И с меня слез.
Нет, не слез. Сняли.
– Пусти Сортол! Сортол боотур!
Боюсь голову поднять. Краем глаза вижу: висит Сортол. Ноги болтаются. Дальше не вижу, боюсь. Висит – уже хорошо. Висит и грозит:
– Бойся Сортол! Бохсоголлой-боотур! Сын Ардяман-Дярдяман!
А над тунгусом, из снежной заверти:
– Не люблю.
И хрясть Сортолом оземь!
Честное слово, упади он на меня – пришиб бы насмерть. А так тоже насмерть, только он один. Лежим рядышком, словно муж с женой. Тунгус голову вывернул, изо рта кровь струйкой. В снегу дорожку протопила, красненькую. Затылок расколот, наружу мягкое лезет.
– Нюргунчик!
Да что я вам рассказываю? А то вы сразу не поняли!
– Живой!
Взлетаю на ноги. Бросаюсь вороному под копыта:
– Ты почему спал, дурак?! Я тебя будила-будила…
И умолкаю. Хотите, верьте, хотите, нет – умолкаю. Язык к зубам примерз. Думаете, от холода? Нет такого холода, чтобы мой язык приморозить. Просто жуткий он, Нюргун. Черный, страшный. Не боотур – лес после пожара. Вот-вот или убьет, или умрет. Как он Сортолом хрясь, а? Без разговоров, а? Он и раньше-то без разговоров, все больше помалкивал. Но чтобы сразу хрясь и насмерть…
– Давай, – говорит.
Хоп, и я уже в седле, впереди него. Впереди – это хорошо. Спиной прижалась: он, родной, прежний. Тепло, как летом от солнышка. И пусть глаза не видят, каков он теперь. И Сортола пусть глаза не видят. Еще расплачусь невпопад! Кто бы раньше мне сказал, что я старикана-тунгуса, бахвала и похитителя, жалеть стану – в рожу бы наплевала…
– Домой, – говорит. – Не бойся.
И еще раз, словно я дура набитая:
– Домой едем.
– Стойте!
Я так и обмерла. Думала, Сортол кричит. Сейчас встанет, дохлятина, протянет руки-крюки… А что? У кого отец шаман? Ардяман-Дярдяман?! Ударил в бубен: доом-эрэ-доом! Поднял сыночка: ешь врагов! Грызи, кусай!
– Уважаемый Нюргун! Уважаемая Айталын!
Нет, не Сортол. С чего бы тунгусу нас уважать?
– Подождите!
Мне сперва орел примерещился. Из метели выпал, крылья раскинул. Вот-вот когтищами вцепится! А как ближе подобрался, вижу: орел? гусь дикий! От стаи отбился, пропадает. На ногах еле держится. Наверное, издалека бежал, в буран-вьюгу…
– Вы помните меня?
Нюргун над моей бедной головушкой:
– Да.
Тут и я вспомнила:
– Баранчай!
Безрукавка на голое тело. Ровдужные штаны. Сапоги из лосиной шкуры. Кто другой бы уже в ледышку превратился! А он стоит, только шатается. И по телу где вмятины, а где и раны. Первый раз в жизни вижу, чтобы вмятины! Юрюн, помню, в сердцах медную миску о порог шваркнул – тоже вмятины остались…
– Прошу прощения, – говорит Баранчай. А сам на Нюргуна уставился. Взгляд каменный, тяжелый. Должно быть, не по душе Баранчаю нынешний Нюргун. – Нет, ничего. Мне от вас ничего не надо, совершенно ничего. Вы, кажется, домой собирались? Счастливой дороги!
Нюргун взял и конем на него наехал. Ну, не совсем наехал – почти. Я перепугалась: стопчет же! За узду схватилась. Только куда мне вороного сдержать?
– Ну? – спрашивает Нюргун.
– Вы плохо выглядите, – Баранчай и шага назад не сделал. Стоит, дышит в храп вороному. – Вам следует вернуться домой. Хотите, я вас провожу?
– Ну? – повторяет Нюргун.
А я слышу: «Юрюн?» И еще слышу: «Будешь юлить, убью!» И еще: «Про «домой» забудь!» Вот ведь какое богатющее «ну» получилось! Интересно, Баранчай это все тоже слышит?
– Да, Юрюн, – отвечает Баранчай. – Про «домой» я уже забыл. Хотите, убивайте. Вам надо отлежаться, а лучше поспать. Может быть, ляжете в чуме? Там очаг, тепло.
А вверху хрипло:
– Беда?
– Беда.
– Уот?
– Уот.
– Жив?
– Был жив.
Вот ведь дураки! Кто жив? Уот? Юрюн?! Что значит – был?! Я моргаю, злюсь, а они друг дружке кивают: поняли, мол. Я не вижу, я спиной чую, когда Нюргун кивает. Будто к горному склону прислонилась, а наверху лавина сход начинает. Баранчая-то я вижу, только плохо. Конская морда заслоняет. Там такая морда – сопку заслонит.
– Почему?
– Вы хотите знать, по какой причине я спасаю вашего брата, а не детей хозяина? – Баранчай встал сбоку от коня, словно хотел, чтобы и я его видела без помех. – Как обещание победило долг?! Вы сильный, уважаемый Нюргун, вы очень сильный. Вы бьете наотмашь, не давая пощады. Хорошо, я отвечу. Я даже не стану вспоминать, что ваш брат, рискуя собой, спас меня из ловушки. Жизнь важнее свободы, понимаете? Свободу можно вернуть позже, а жизнь не вернешь. Если выбирать, от чего спасать – от смерти или от плена – я выберу спасение от смерти. Поэтому я нашел вас, а не способ вывести на волю детей Сарын-тойона. Извините, я так устроен…