Сильные

Олди Генри Лайон

– Доберется? До моей невесты?

На адьярайской роже отразилось сомнение. Уот задумался и усох. Когда усыхаешь, лучше думается. А когда думаешь, легче усыхаешь. По себе знаю.

– Молодец! – Уот наладился по-родственному хлопнуть меня по плечу, но я вовремя увернулся. – Хороший зять. Тюнгюр [113] ! Самый лучший! Невеста моя, а ты беспокоишься, да! Люблю. Невесту тоже люблю. Найду вора, убью! Вдруг до невесты доберется?

Уот с шумом втянул воздух, раздувая ноздри:

113

Родственник по жене.

– Запах чую! Найду…

Оглушительно сопя, он с неожиданным проворством метнулся за угол. Ну да, помню. Дядя Сарын говорил:

у Уота – чутье.

– Погоди! Я с тобой!

– Не ходи за ним, – предупредили из темноты. – Накличешь беду.

– Я же помочь хотел!

– Хотел – помогай. В доме шаром покати, скоро с голоду помрем. Айда за добычей…

Из сумрачных теней соткалась угловатая фигура Чамчай. Удаганка предусмотрительно оставалась на безопасном расстоянии.

– На охоту, что ли?

– Охота, женишок, пуще неволи. Охота тебя кормит, а в неволе тебя кормят. Выбирай!

– А как же тварь?

– Сказала же: не лезь! – в раздражении она хлестнула по стене хвостом. Когти голенастых ног скрежетнули по шершавому камню. – Пойдешь за ним – рассердится: «Я тут хозяин! Мой дом, я и порядок наведу!» Еще подеретесь без меня…

– Ну, тебе видней.

Я хотел поехать на Мотыльке, но Чамчай отсоветовала. Дебри, мол, глушь, угробишь коня… Про дебри я ей сразу поверил и отправился пешком – топал в десятке шагов позади удаганки. Вести так разговор было несподручно, поэтому мы большей частью молчали.

За черной скалой начинался горелый лес: кривые обугленные стволы с огрызками веток, серый пепел под ногами. При каждом шаге пепел взлетал едкими облачками, норовил запорошить глаза, забраться в нос. Я чихнул, и пепел шевельнулся удивительным образом. Что-то под ним двигалось, извивалось, шелестело, спешило убраться прочь.

Угроза? Добыча?

– Шагай, – подбодрила Чамчай.

Гарь закончилась, и мы оказались над обрывом, на вершине исковерканного склона. Местами он блестел, словно полированный: гладкий и даже на вид скользкий. Подо мной склон притворялся озером в ветреный день, шел рябью. Казалось, ветер взъерошил смоляную гладь, а она взяла и застыла, скованная лютым морозом. Из уступов и наплывов торчали ноздреватые шары буро-ржавого цвета – большие и маленькие.

Камень? Железо?

По левую руку громоздились острые, как клинки ножей, скалы. Тускло отблескивая, стена серо-стальных лезвий уходила ввысь, вгрызалась остриями в вихрящиеся хмурые небеса. Я глянул вправо – и охнул от потрясения. Из горной теснины с басовитым рокотом извергался огнепад. Со дна ущелья, куда рушился огонь, тяжелый и вязкий, вздымались и не спешили опасть столбы искрящегося пламени. По ущелью гуляли отсветы и блики. Смотреть было больно: охра, багрянец, лисья рыжина, расплавленное золото и белизна – пронзительная, ярящаяся.

Грозно. Мрачно. Красиво.

Очень красиво!

– Зеваешь? – возмутилась Чамчай. – Ворон ловишь?

Не имея возможности отвесить мне подзатыльник, она указала дорогу вниз: вали туда, мол. Далеко под нами кучерявился густой, серый с прозеленью мох. В нем проглядывали узловатые корни, а может, щупальца. Нет, не корни. Не щупальца. И не мох.

Внизу плотно смыкались друг с другом кроны деревьев.

3. Отступление

Наверное, вы удивляетесь, слушая мой рассказ о пребывании горемычного Юрюна Уолана в Нижнем мире; наверное и даже наверняка. На моем месте вы бы всякий раз поступали совершенно иначе! То есть поступали бы вы так же, но переживали бы по поводу каждого поступка гораздо больше. Жаворонок и Чамчай, Уот и Зайчик – они бы варились в вашем (моем!) сознании, как добыча в паучьем колодце, теряя шкуру за шкурой. Вы бы мучились и терзались, страдали и бились головой об стенку по поводу каждого чиха. Положим, терзался бы я, но вы внимали бы моим терзаниям и кивали: правда! правда жизни!!! Слушатели не любят страдать, но обожают следить за чужими страданиями. Это у них, как позже я выяснил, называется сопереживанием. О, как бы вы сопереживали Юрюну! Вы бы вымотали мне все три души, вынули все жилы из сердца и завязали их на девять узлов! Прошу прощения за то, что отнял у вас такую прекрасную возможность, обокрал слушателей, лишив тысячи ярчайших чувств. В свое оправдание могу лишь напомнить, что я – боотур. Мы, боотуры – люди действия. Наше дело – совершать

поступки, а не обсасывать их. Займи работой ноги, руки и прочие деятельные части боотура, и чувства притупятся, а Кэтит Ютюгэн [114] станет для боотура вполне приемлемым местом обитания. Дети приспосабливаются легче взрослых, а боотуры – те же дети, вечные дети. Так случилось и со мной. Я спасал Жаворонка, бегал туда-сюда, устанавливал засов, спорил с девушкой, не желающей спасения. Я возился с Зайчиком, мчался на крик Уота, искал вора, объяснялся с Чамчай, искал безопасное расстояние между нами; ловил тварь, ухаживал за Мотыльком… Но главное не это. Дома, на небесах, я еще ребенком ослушался папу с мамой, поведя свою судьбу в поводу. Дома, на земле, живя бок о бок с Нюргуном, я нес ответственность за него и Айталын. Я был опекуном, старшим, я командовал и принимал решения. Здесь, в Нижнем мире, командовали мной, решали за меня, опекали меня. Белый Владыка! – меня даже спасали. И Юрюн Уолан с радостью шел навстречу, брал то, что ему недодали, принимал новую судьбу: подчиняться, выполнять, быть тем, кто плывет по течению.

114

Кэтит Ютюгэн – широкая преисподняя; она же Юедэн Тюгэгэ, дно преисподней. Разные названия Нижнего мира.

Еще раз прошу прощения за многословие. Мне сказали, что все это, о чем я говорил выше, у опытных рассказчиков называется отступлением. Если так, я больше не побеспокою вас излишними объяснениями. Отступление? Боотуру проще пасть в бою, чем отступить.

4. Тресь кулаком! Тресь кулаком!

Под деревьями царила влажная духота. Я взмок, как летом перед грозой. Кэр-буу! [115] На Уотовой скале ветер насквозь продувает, на гребне склона зябко, а тут теплынь! В горах холоднее, чем в аласах, но не настолько же! Да и спустились мы всего-ничего: шесть полетов стрелы.

115

Стоит напомнить: одно из значений возгласа «кэр-буу!» – «вот, смотри-ка!», «вот ведь!».

Это, небось, ущелье с жидким огнем виновато.

Лес был не лес, а чистое издевательство. Лиственница? сосна? березка?! Шиш тебе, Юрюн-боотур! У одних деревьев стволы гладкие, кроваво-красные, без коры, будто освежеванные туши. Листья глянцевые, блестят наконечниками копий. Чамчай велела: не трогай, ядовитые. Другие деревья – приземистые толстяки, в пять обхватов. Кора в морщинах, будто кожа старика. Веток тьма-тьмущая, крона – сплошной шатер. У третьих стволы прямые, чешуйчатые: змеюки-исполины вытянулись, одеревенели, и кто-то вбил их хвостами в землю шутки ради. Не знаю, как вам, а мне сразу вспомнился Уотов арангас. Не родичи ли? А ну как оживут? На верхушках древозмей вместо голов торчали пучки широченных резных листьев.

Нет, пожалуй, не оживут. Без головы разве жизнь?

Под ногами – ковер палой листвы. Пружинит, прогибается. Оставишь след, и в ямке проступает ржавая вода. Пахнет прелью, гнилью и еще цветущим лугом. Трава? Трава есть. Полно травы! Коряги замшелые, буреломы; грибы мне по колено, а местами и по пояс. Вокруг царил оглушительный гомон, хоть уши затыкай – писк, стрекот, шуршанье, свиристение. Показаться на глаза местная живность опасалась, за исключением жуков величиной с хорошего кэкэ-буку [116] . Время от времени они с гудением носились туда-сюда, отблескивая зеленоватой медью.

116

Поползень; некрупная, очень шумная птица.

Папоротник я признал не сразу. Признаешь тут, когда он в три моих роста вымахал! Под развесистым папоротником-боотуром Чамчай и остановилась.

– Под ноги смотри, – предупредила удаганка. – Я ловушек наставила.

– А охота когда? Охоту хочу!

– Ловушек не хочешь?

– Не хочу! Скучно!

– Уот, – вынесла Чамчай приговор, и я залился краской. – Вылитый Уот. А что два глаза, так это пройдет. Успокойся, скучно не будет. Тут знаешь какие лапочки бродят?

– Какие?