Силуэты

Так уж бывает в жизни: где-то, за каким-то точно не обозначенным рубежом вдруг начинаешь путать собственные телефоны, имена-отчества знакомых и забывать подробности того, что было совсем недавно. И наоборот: с необычной яркостью вспоминается давно и очень давно прошедшее, живо воскресают в памяти целые сцены, лица давних друзей, звучат в ушах их голоса.

Мне повезло. И дома и за рубежами нашей советской земли жизнь сталкивала и сталкивает меня с интереснейшими людьми. Вот о них-то, о моих

друзьях и добрых знакомых — писателях, журналистах, художниках, с которыми меня сводила судьба, и будет книга «Силуэты», которую Вы, читатель, держите сейчас в руках. «Силуэты». — я назвал ее потому, что это не монографии и даже не литературные портреты, не обстоятельные рассказы о их жизни и творчестве, а лишь то, что бросилось в глаза при знакомстве, что сохранила и несет через годы моя память.

Возможно и вероятно, что исследователи жизни и творчества некоторых из них будут изучать их биографии, их творчество. Ну что ж, пусть эти, порой беглые, наблюдения послужат для них литературным материалом. Мне же, их современнику, было бесконечно приятно рассказывать об их жизни, их делах, и я буду считать себя вознагражденным, если перед читателем этой книги пройдут хотя бы силуэты людей, которые хранит моя память.

В конце этой книги я пошел даже на некоторый риск, пригласив к себе в соавторы одного из ее героев. Борьба за мир в 50-х и 60-х годах свела меня со знаменитым британским физиком профессором Джоном Д. Берналом — интереснейшим человеком, оставившим глубокий след в науке. Обаятельный собеседник, он не любил и не умел рассказывать о себе и сразу же умолкал, когда перед ним возникали карандаш и записная книжка: нет-нет, не надо, лучше оставим это раз и навсегда. Единственно, чего мне удалось добиться, это обещания, что он когда-нибудь в свободное время сам напишет для меня о себе, ответит на мои вопросы.

Свободное время! Все знали, как он погружен в науку и общественную деятельность. Его время было нарезано по минутам: университетские лекции, лабораторные работы, руководство Всемирным Советом Мира, который он возглавлял после Фредерика Жолио-Кюри. И все-таки однажды я получил из Великобритании объемистый пакет с рукописью, озаглавленной «Рассказы для мистера Бориса Н. Полевого». В сопроводительной записке говорилось, что это можно использовать как «литературное сырье» для моего эссе. Когда их для меня перевели, я понял, что использовать эти бесхитростные истории из жизни великого ученого и друга нашей страны как сырье было бы бессовестно. Выпускать же эту книгу без Бернала считаю невозможным. Поэтому, в нарушение всех правил, вставляю в нее эти рассказы целиком.

Не скрою от Вас, читатель, всех, чьи силуэты пройдут перед Вами в этой книге, я люблю и вполне допускаю, что, рассказывая о них, я в чем-то не вполне беспристрастен. Ну что ж, я вообще не верю в беспристрастность литературы.

Борис Полевой 11 июля 1973 года, Дубулты …И если я гореть не буду, И если ты гореть не будешь, И если мы гореть не будем, То что ж тогда рассеет мрак? Назым Хикмет

Своим первым «печатным трудом» я обязан одному из любопытнейших российских людей — поэту-крестьянину Спиридону Дмитриевичу Дрожжину. В дни, когда тверская общественность отмечала пятидесятилетие его литературной деятельности, поэта привезли к нам в семилетнюю школу № 24, где я тогда постигал науки, пребывая в шестом классе «Б».

Впечатление он произвел на нас ошеломляющее. Ну как же, живой поэт появился в школе! Стихи Дрожжина были в те годы обязательной принадлежностью любой хрестоматии. Каждый из нас еще в первом классе учил их, и, вероятно, поэтому сам автор представлялся нам таким же далеким, как Кольцов, Некрасов, Суриков и другие его соседи по хрестоматийным страницам.

И вот мы, мальчишки и девчонки, во все глаза смотрели на плечистого, длинноволосого старца с грубоватым крестьянским лицом, с негустой седой бородкой, с мохнатыми бровями, сердито нависавшими на голубые добрые глаза. Он бесшумно ступал по сцене в фетровых «старорежимных» ботах, говорил тихо, но свои стихи, простые, распевные, как народные песни, читал почему-то трубным, хриплым голосом. Шумная публика, битком набившая в этот день емкий двухсветный зал, была необычайно тиха. Она как бы замерла, слушая такое всем знакомое:

…Честным порывам дай силу свободную, Начатый труд довершай. И за счастливую долю народную Жизнь всю до капли отдай.

Выдающееся событие это мы широко отметили в школьной стенной газете, где я в ту пору активно сотрудничал, ведя сатирический раздел «Кому что снится» и помещая фельетоны под псевдонимом Б. Овод. А вот на этот раз я расхрабрился, переступил границы стенной газеты и описал эту встречу в губернской газете «Тверская правда» в… десятистрочной заметке — первом моем печатном труде. Эта заметка вышла без подписи где-то на задворках четвертой страницы, и гордый псевдоним Б. Овод под ней отсутствовал. Но я-то знал, кто ее написал. Я выучил заметку наизусть и таскал с собой эту газету, пока она совершенно не истерлась.

Когда Спиридону Дмитриевичу исполнилось восемьдесят лет, я был уже профессиональным журналистом.

Писал очерки, издал небольшую книжицу под устрашающим названием «Мемуары вшивого человека» и даже рискнул послать ее, разумеется с самой лестной дарственной надписью, патриарху русской демократической поэзии, так поразившему когда-то мальчишеское воображение. Ответа не последовало. И вот теперь, направленный редакцией «Тверской правды» в деревеньку Низовку написать о С. Д. Дрожжине юбилейный очерк, я, кутаясь в огромный ямщицкий тулуп, гадал — как-то меня встретит этот удивительный, самобытный и, как мы все знали, гордый, своенравный человек. Получил ли он мой дар, прочел ли и, если прочел, почему не ответил? Не понравилось? Вызвало досаду? Если так, было бы, конечно, лучше, если бы редакция послала к нему кого-нибудь другого.

Автомашин тогда в Твери было — по пальцам перечесть, в уезд отправлялись чаще всего на подводе. Поэтому путь мой до Низовки, лежавший в основном по шоссе, по времени, вероятно, был даже более продолжительным, чем у Радищева, когда тот проезжал этот отрезок на ямских перекладных, совершая свое знаменитое путешествие из Петербурга в Москву. Неторопливо, то шагом, то рысцой, поекивая селезенкой, заиндевевшая лошадка тянула сани. Сосновые лески то подкрадывались к самому большаку, то отбегали от него к горизонту, и тогда открывшийся снежный простор отливал холодной стальной голубизной.