Симеон Гордый
Шрифт:
– Молчи! Ордену нужны пополнения. Громкая победа привлечет к нам рыцарей со всей Европы! И так слишком много тягостных неудач в этой войне! Сегодняшний бой тоже дался не даром!
Возвысив голос, он обернул лицо к соратникам:
– Приказываю перебить всех оставшихся пленных и отходить!
«Ночью, – подумал он про себя, – Ольгерд с Кейстутом могут захотеть сквитаться за дневной разгром!»
Призывно трубили рожки. Победители, торопливо вьюча добычу, вскакивали на коней, ровняли ряды. Внезапность! Вот что решило дело. Ольгерд не ожидал, что рыцари выступят так рано. Внезапность и недолгие сборы. Всего восемьсот рыцарей (с кнехтами и оруженосцами до трех тысяч людей) отправились в этот поход. Теперь можно
И еще одно знал новый магистр. Что не так важна сама победа, как победный шум вокруг нее. Завтра ко всем государям Европы поскачут вестники победы, и цифра убитых литвинов будет все расти и расти: шесть, десять, восемнадцать, двадцать, и наконец, сорок тысяч человек, и в нее поверят (и даже в русские летописи она попадет!), и новые искатели легкой и славной наживы устремят изо всех немецких земель в ряды Ордена, чтобы вновь и вновь пытаться завоевать, истребить, выжечь эту упрямую землю, не поддающуюся никаким завоеваниям. И будут гореть литовские хутора, и будут гореть на кострах захваченные в плен рыцари – в честь огненосных литовских богов, и Ольгерд, темнее ночи воротившийся в Вильну, в неизрасходованной ярости воздвигнет гонение на христиан (запоздалыми казнями создав новых мучеников во славу Христа), позабывши, что едва ли не все его воины – крещеные православные русичи.
Заметим, что Кейстут, всю жизнь свято хранивший языческую веру предков, никогда не унизил себя до подобных гонений, хотя и военною силою и обманом всегда отклонял, отводил, отражал все попытки обратить себя в католичество.
Ольгерду предстояла долгая жизнь и завидная судьба. Он будет идти от победы к победе, завоюет Подолию, подчинит Киев и почти всю северную Русь, создаст великое русско-литовское государство от моря и до моря, не потерпевши больше за всю жизнь ни одного серьезного поражения…
Так почему все-таки не состоялась Великая Литва? Почему, едва ли не сразу вслед за смертью Ольгерда, начал рассыпаться этот колосс, без бою захваченный Польшей, у которой потом Русь в течение нескольких столетий последовательно отвоевывала, возвращая себе назад, захваченные некогда Гедимином, Ольгердом и Витовтом русские земли?
Что произошло с Литвою, где была допущена роковая ошибка, не давшая ей укрепиться в столетиях, и в чем?
А что ошибка была допущена, и допущена именно Ольгердом, слишком ясно видится нам теперь.
После своих, достаточно кратких впрочем, гонений на православие Ольгерд начал долгую прю за митрополичий престол. Казалось бы, Ольгерд точно так хитрил с цареградскою патриархией, как и Кейстут с римским престолом, все обещая принять православие, да так и не приняв его в конце концов…
Да! Но католичество шло с Запада, вместе с завоеванием страны, и принявший его Ягайло тем самым враз погубил Литву, поскольку православие было верою трех четвертей населения Великого княжества литовского. Тут нельзя было хитрить, как хитрил всю жизнь Ольгерд, тут надо было твердо свершить этот шаг, и тогда, возможно, вся история Восточной Европы пошла бы совершенно иначе. Ведь новый греческий митрополит Киприан поначалу устремился в Литву!
…Пошла бы иначе, и можно сказать, что Ольгерд, идучи от успеха к успеху всю жизнь и безмерно расширив свое государство, погубил его будущее в тот миг, когда в ярости от разгрома на Страве кинулся в Вильну мстить ни в чем не повинным защитникам греческого православия.
Он был холоден, Ольгерд! Религия для него была только политикой, и потому он и не узрел, не почуял глубокой, до прямого противоположения, разноты самих сущностей тогдашних православия и католицизма. Будучи хладным политиком, Ольгерд споткнулся именно здесь. И именно с этого часа все грядущие успехи Литвы повисли в воздухе и стали иллюзорными.
Именно здесь и теперь, при князе Симеоне, духовно победила Владимирская Русь, хотя до полной политической победы над Литвою и Польшей, перенявшей наследство литовских князей, понадобились еще целые столетия.
Глава 86
Семен никогда никому не признавался в своей нерешительности. Это была не трусость, а нечто иное. Встречая сопротивление, он обнаруживал в себе подчас неистовую энергию и силу – так было, когда он одолевал братьев-князей, когда, сломив сопротивление Новгорода, брал черный бор и выкуп с Торжка. Так было не раз, так было и ныне, пока возникали все новые и новые преграды… Но вот все преграды обрушены, и Мария Александровна, живая и во плоти и уже обвенчанная с ним в княжеской домовой церкви в присутствии великих бояр, своих и тверских, сидит рядом с ним за свадебным столом, и впереди ночь, и он отчаянно трусит, и уже почти хочет, чтобы все было так, как допрежь: чтобы мучения, и мечты, и недостижимая любовь где-то там, за лесами, за реками, чтобы вечно ждать и не дождаться ее никогда, вечно хотеть, вечно представлять ее себе и беседовать с тою, с призрачной. Он скашивает глаза, видит все пятнышки, все родинки на коже, мелкие бисеринки пота на ее челе, и не верит, что это она, и боится грядущей ночи, и почти с отчаянием думает о том, что ежели она его возненавидит и согласилась на брак неволею (все-таки он великий владимирский князь!), то это для него – смерть, конец всему, и мечтам, и надеждам тоже.
Длится пир. Звучат заздравные клики. Мария кормит его с ложки: пристойно берет понемногу обрядовой каши, поднося ложку точно ко рту, сама опускает глаза. Теперь он должен сделать то же самое. Симеон зачерпывает, кашу, отбавляет. Рука у него неприметно дрожит. Подносит. Сейчас он вдруг с ужасом понимает, что кормит родную сестру убитого им Федора и только что она кормила его, и ежели бы поднесла яду, это не было бы даже преступлением, а только отплатой! Мария ест, не глядя на него, неловко вытягивая вперед шею, видно, что исполняет обычай, точно заданный матерью урок…
В холодной горнице уже готова постель из снопов. Их отводят туда с шутками и смехом. И шутки и смех сейчас для обоих кощунственны. В покое горит одинокая свеча. Он скидывает зипун, растерянно садится на кровать, молча протягивает ногу. Мария, став на одно колено, стягивает сапоги, старательно не глядя на него. Золотые и серебряные корабленики со звоном падают и катятся по полу. Она не подбирает денег. Она и не должна подбирать их: это золото и серебро – кровь и слезы ее убитого брата, выкуп крови. А кровь выкупается только кровью!
Сняв сапоги с мужа, Мария выпрямляется, все так же, не глядючи на Симеона, словно неживая, снимает очелье, вынимает серьги из ушей, берется за саян и, дунув, тушит свечу. Его вдруг охватывает стыдное нетерпение, он скидывает лишние одежды с себя, ищет и ловит ее руками. Слышит в ответ негромкое, строгое:
– Погоди!
Любви нет, но есть обряд, и она настаивает на соблюдении обряда. Московский князь должен, поднявши на руки, положить ее на постель. И тут он опять понимает, сколь страшно все то, что происходит сейчас. Он как купец, купивший ее на восточном базаре. Да, да! Купивший! Скакали кмети, не он скакал. Стефан, венчавший Семена, поддался ему как великому князю. Всеволод получил стол от Джанибека по просьбе его… За днешнюю ночь заплачено, не заработано! Добыто не своим трудом – богатством, властью. Быть может, кабы сам проделал все это! А так – он не снял с себя греха, он откупился, как откупаются от преступления богатым вкладом в монастырь…