Симеон Гордый
Шрифт:
– Русь и литва, – сказал, – православные. Единой греческой церкви дети! И те, кто в язычестве суще, огненным богам кланяете, – яко же и мы, русь, допрежь христианских времен тому же Перуну и Сварожичу, рекомому огню, – и вы братия нам и вороги латинам, мнящим вас покорити! Скажи, Корьяд, и ты, Михайло, скажи: горек ли был для вас хлеб московский? Ныне, отъезжая восвояси, помыслите о сем: лепше нам с вами в мире быти и от тех несытых орденских немец едину защиту имать, нежели губить друг друга во взаимных которах! Тако и брату моему, великому князю Ольгерду, повестите.
Кончил Семен. Сел. Говор пошел по кругу столов, задвигались
Мир готов был снова сорваться в бешеное верчение злобы; ползла черная смерть по землям Запада, подбираясь к рубежам Руси; ляшский король все еще занимал Волынь, насильно крестя в католичество православных; немцы рвались к Вильне; свеи, разбитые под Ореховом, все еще упирались, не заключая мира; Костянтин Василич Суздальский по-прежнему строил ковы противу Москвы; но тут, в сердце земли, стояла стена нерушимая. Словно заколдованная от горя и ратной беды лежала Владимирская Русь. И только теперь Мария узрела воочию супруга своего за его непростою работой. «Верно, и там, с ханом, такожде! – догадывала она. – Пото и Джанибек его полюбил!»
Вечером, проводив литовских гостей и освобожденный полон, Семен, смертно усталый, сидел, пригорбясь, над останними грамотами. Маша тихо подступила к нему, обняла, стала молча целовать в кудрявый затылок.
– Ты что? – не сразу понял Семен.
– Какой ты был сегодни… красивый! – вымолвила она наконец и, утопив лицо в его волосах, зашептала: – Сема, а ежели опять, вновь… Ты не покинешь меня? Не сошлешь в монастырь?
Он молча привлек ее к себе, посадил на колени.
– Слушай, ладо, я обрел тебя, понимаешь, обрел! Ты моя радость и мой свет! Быть может – искупление мое! Не тревожься ничем! Одна могила… И за могилой, за гробом, все равно я буду с тобой неразлучен! А теперь беги в постелю, устала, поди! А я посижу еще, надо поглядеть, что пишут из Суздаля…
Глава 102
На свою дочь, Василису, Семен обращал мало внимания. Хоть княжна и не нуждалась ни в чем, но видела отца редко. Долили заботы. В походах, в отъездах он порою почти забывал про нее. Но, возвращаясь, встречал ласковый голубой взор, тонкая девочка, подбегая, ластилась к отцу, расспрашивала, болтала, поверяя Семену нехитрые тайны свои.
Мария сумела найти верный тон с падчерицею. Учила золотному шитью, читала вслух, почасту сидела вдвоем с подрастающей Василисой за пялами и не прежде уходила ко князю, чем проводив и уложив в постелю приемную дочь.
Жениха для Василисы выбрали давно, и она знала о том и даже не по раз виделась с будущим мужем. Это был юный княжич Михайло, сын Василия Михалыча Кашинского, нынешнего тверского князя. В этом году решили наконец справить свадьбу. Годы подошли; невесте сравнялось уже четырнадцать лет, а жениху семнадцать.
Василий Михалыч мог гордиться и оказанным ему почетом, и свойством с великим князем владимирским. Был доволен Алексий, довольна дума: князь, взбрыкнувший было, дабы получить тверскую жену, уступал вновь начертанной его отцом московской политике: от Тверского княжества сперва один за другим были оторваны и переведены под руку Москвы все князья-подручники Михайлы Святого: ростовский, галицкий, дмитровский и белозерский. Теперь дошел черед до уделов самого тверского княжения. Потирали руки Дмитрий Зерно, Акинфичи, Кобыла, Сорокоум, Бяконтовы, Вельяминов, Окатьевы и Редегины – все были именинниками на кашинской свадьбе. Потому еще и справлялась она с особою пышностью, начатая в Москве, продолженная в Твери и законченная в Кашине.
Каждая свадьба в семье зримо передвигает годы. Когда собственная жена ходит тяжелою, вот-вот родит, – ты еще молод и все впереди. Но вот стройная белокосая красавица дочь с литовскими светло-голубыми глазами стоит в венечном уборе в Спасовом храме рядом с семнадцатилетним своим женихом и, вздрагивая долгими ресницами, взглядывает любопытно и пугливо на стоящего рядом жениха, на золотые ризы митрополита, на свечи, на плотную толпу, согласно волнуемую соборным чувством радостного ожидания.
И ты стоишь, отец этой дочери, и чуешь, как по каплям уходят годы – или уже ушли? Оставив время подвигам, труду и борьбе и не оставив уже или почти не оставив юношеским радостям бытия!
От Спасовой церкви до теремов разложены сукна, стоят гридни, охраняя путь, и, как некогда, как встарь, как всегда, остолпившие красную ковровую улицу посадские жонки запевают прощальное свадебное величание, провожая и славя молодую:
Разлилась, разлелеялась По лугам вода вешняя, По болотам осённая!
Унесло, улелеяло Со двора три кораблика!
Уж как первой корабель плывет С сундуками-оковами, Как второй-от корабель плывет Со камками персицкима, Уж как третий корабель плывет Со душой красной девицей!
А в Твери тоже будут сукна до теремов и тверичи станут петь дружное:
Налетали, налетали ясны сокола, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Чтой садились соколы да все за дубовы столы, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Еще все-то соколы, оне пьют и едят, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Счой один-от сокол, он не пьет и не ест, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Он не ест и не пьет да все за завесу глядит, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Все за завесу глядит да голубицу манит, Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Голубица-невеста, четырнадцатилетняя Василиса, его дочь. Все, что оставалось ему от Айгусты, литвинки, первой его жены…
А потом невесту с женихом в разукрашенных лодьях повезут по Волге до Кашина. Станут осыпать зерном, сажать на овчину, стелить постель из снопов, заклиная молодых к плодородию, а утром, побуживая, бить горшки о стену. И опять учнут ловить свата и пороть соломенным кнутом, опять будет озорное веселье, многократное для языка русского и однократное, единое в жизни для каждого из племени русичей, зато и запоминаемое на всю жизнь.
Уехала свадьба, повернулось еще на один оборот колесо времени. Великий князь остался снова один в изукрашенном своем терему.
Год был урожаен на свадьбы, как и на хлеб и иное обилие. В пору прошли дожди, в пору настала жара, в пору, вовремя подступила жатва хлебов. Еще не убрались с хлебом, как пожаловали послы с далекой Волыни, от князя Любарта Гедиминовича.
Поклонясь дарами, бояре литовского князя в долгих праздничных одеждах русского кроя стали в ряд под матицею, огладили бороды. Князь Семен, упрежденный заране (уже знал, о чем будет речь), сидел в кресле прямой и торжественный в кругу избранных, также празднично изодетых бояр. Ждал. Старший волынский боярин опустил руку с шапкою, поклонил низко, в пояс, рукою достал до полу.