Симфонии
Шрифт:
Вся кровь бросилась в лицо Хандрикову. Закричал, смеясь и плача: «Орел, милый… Пришел… Опять пришел».
Схватил орла за цепкие лапы и долго тряс их в блаженном забытьи.
Орел сел в кресло. Вынул из портсигара папиросу и закурил, закинув ногу на ногу. Видимо, отдыхал от далекого пути, а Хандриков все шагал по комнате и тихо шептал: «Орел пришел. Опять пришел».
Вот орел заговорил: «Пора тебе в санаторию доктора Орлова. Ты поедешь до станции Орловка.
Чемоданы я потом привезу.
Ценх
Хандриков доверчиво жался к орлу. Орел нанял извозчика. Сели в пролетку и покатили.
Подали поезд. Орел захлопнул за Хандриковым дверцу купе. Разговаривали между собой сквозь окна вагона.
Человек, проходивший под поездом, ударял по колесам, поливая их маслом. Раздавался звук молоточечка: «Тен-терен»…
Стоя на площадке, орел прощался с Хандриковым, говоря: «Моя роль кончена. Ты покатишь теперь сквозь Вечность в Орловку в санаторию для душевнобольных».
Хандриков сердечно жал протянутую орлиную лапу, и ему стало грустно, что он так быстро расстается с орлом.
Но орел говорил: «Не грусти. Там ты утешишься. А мне суждено освобождать людей от гнета ужаса, облегчая их ноши.
Суждено препровождать их в Орловку». С этими словами орел приподнял шляпу. Поезд тронулся. Из окна высунулась голова Хандрикова, прощавшегося с орлом.
Поезд мчался в полях. Хохот неразрешенного, вопль потраченного бесследно сливался в один тоскливый взывающий плач.
Точно на горизонте злилась гиена.
Платформа осталась пуста. Поезд умчался.
Постоял, постоял орел на платформе и ушел в зал 1-го и 2-го класса.
III ЧАСТЬ
Парусина терраски надувалась от ветру. Обитатели санатории косились на терраску. Хандриков в щелку подсматривал их косые взоры.
Синее озеро прохладно изморщинилось от ветра. Над озером ветер со свистом нес с деревьев цветущую пыль.
И неслось, и неслось — высоко возносилось это облако. Впереди были пространства. И сзади тоже.
К Хандрикову шел Орлов, кружа по маленьким дорожкам среди круглых клумб.
Борода его развевалась. Летний сюртук рвался прочь от него. Широкополую шляпу держал он в руке.
Обмахнувшись, бросил платок на сутулое плечо.
Проходящая нервнобольная обитательница санатории указала глазами на терраску Хандрикова и сказала, обращаясь к Орлову: «И он безнадежен, Иван Иванович?»
«Прогрессивный», — ответил тот, расправив бороду. И вновь закружил вдоль круглых клумб, направляясь к терраске Хандрикова.
И неслось, и неслось — высоко возносилось оно — облако цветени, крутясь над голубым озером среди неизвестных пространств.
Хандриков отскочил от щелки, образовавшейся в надутой парусине.
И парусину раздвинули. Перед ним стоял доктор Орлов во всем своем величии.
А уж близился вечер. В незнакомом пространстве серо-пепельное облако дымилось и сверкало своими нижними краями на горизонте.
Над ним небо казалось зеленым, а под ним развернули желто-розовую ленту атласа.
И вот она линяла.
«Как вы хитры, доктор! — смеялся Хандриков. — Сознавая, что они не поймут ни меня, ни вас, вы разрубаете гордиев узел — называете меня прогрессивным паралитиком».
Где-то сбоку играли в лаун-теннис, и по воздуху носились мячи, заносясь. Орлов не спеша положил на стол широкополую шляпу. В угол палку поставил. Потирая руки, заметил:
«Да, иначе никто ничего бы не понял».
Желая переменить разговор, заметил: «Ну, как вы тут?»
Желто-розовое облако, растянувшись, краснело — крыло фламинго. Одинокое сердце Хандрикова почуяло близость — приближение.
«Превосходно, — сказал он. — Я — счастлив». Сели рядом. Молча закурили.
Везде легли златозарные отблески. Горизонт пылал золотым заревом. Там было море золота.
Отрясали пепел с папирос. Прошлое, давно забытое, вечное, как мир, окутало даль сырыми пеленами. На озере раздавалось сладкое рыданье.
Это восторг перерос вселенную.
Забывали время и пространство. Старый психиатр наклонил над Хандриковым невыразимое лицо свое. Бархатным басом кричал очарованному: «С каждым я говорю ему понятным языком.
Так хорошо. Так лучше всего.
Не все ли равно. Сидим ли мы тут в мантиях или в сюртуках. На берегу моря или озера?»
Орлов замолчал, но заговорили две серые бездны, сидевшие в глубоких глазницах.
Из главного фасада раздавались звуки корнет-а-пистона: «Выхожу один я на дорогу». Хандриков сказал: «Когда-то у меня была жена. Где это было? Как ее звали?»
Какое-то лицо, полузнакомое, всплыло из хаоса. Закивало и вновь утонуло.
Внезапно Орлов воскликнул, чиркнув спичкой: «Что значат мнения о вас обитателей моей санатории перед вселенной!»
Сдержанные восторги рвались из воспламененной груди его. Поднимали глаза к небесам. Небеса, истыканные звучащим золотом, спускались к их лицам.
Но стоило сделать движение, как все улетало вверх. И никто не знал, как оно высоко.
Тонкая, изогнутая полоска серебра уже стояла над озером. Растянутые облачка засверкали, как знакомые, серебряные нити, на фоне сине-черного бархата.
Весельные всплески струили серебро. В лодке пели о луне. Сладкий ветерок шептал: «Что значит доцент Ценх с его злобой и взглядами?»