Симонов и война
Шрифт:
В заключение этого отзыва мы хотим процитировать слова, которые один из нас написал, а другой напечатал в журнале «Юность» и которые выражают нашу общую оценку предложенной издательству рукописи: «Собранные все вместе, эти статьи, написанные им для зарубежной печати, составят замечательный том, которым по праву будет гордиться наша русская советская публицистика как своего рода писательским подвигом, совершенным в годы войны».
Б. Полевой, секретарь Правления СП СССР,
зампредседателя Комиссии по литнаследству
К. Симонов, секретарь Правления СП СССР
Горбунову
отвечаю на Ваше письмо, которое затрагивает действительно щекотливый вопрос.
Дело обстояло так. Я был или в конце августа, или в начале сентября 1943 года в 3-й армии генерала Горбатова, по-моему, входившей тогда в состав Брянского фронта и стоявшей в это время во втором эшелоне где-то между Карачаевым и Брянском. Я побывал в одной из стрелковых дивизий этой армии. В какой — не помню. В одном из полков примерно в это время или немножко раньше погиб командир батальона, по званию, как мне помнится, старший лейтенант. Фамилии его не помню.
Сразу же после его гибели или через некоторое время ему пришло письмо от жены, видимо молодой женщины.
Содержание этого письма, которое довольно точно изложено мною в стихотворении «Открытое письмо», задело товарищей погибшего, и они, поскольку я в это время находился у них в полку, попросили составить текст ответного письма этой женщине, которое они собирались послать за своими подписями.
Я обещал им это сделать, но почти сразу же был отозван на другой участок фронта и не успел написать текст этого письма.
Примерно два месяца спустя, находясь в Харькове, во время процесса над немецкими военными преступниками, я, располагая некоторым количеством свободного времени, вспомнил всю эту историю и написал стихотворение «Открытое письмо женщине из города Вичуга».
Я употребил в этом письме некоторые врезавшиеся мне в память слова из письма той женщины. Я помнил тогда и ее имя, и ее отчество, и ее фамилию, но не стал указывать их в стихотворении. Не стал по двум причинам.
Во-первых, потому, что ответ на письмо этой женщины в стихах имел более широкий адрес, чем ее личный адрес. Я хотел в своем стихотворении призвать других не поступать так, как поступила она.
А во-вторых, одно дело — отправленное почтой коллективное письмо офицеров полка с выражением их презрения к этой женщине, — это было бы наказание справедливое. Другое дело — публикация в печати ее имени, отчества и фамилии — это могло бросить тень на всю ее дальнейшую жизнь. А ведь ее дальнейшая жизнь могла быть и недостойной, а могла стать и достойной. Об этом тоже пришлось думать.
Однако я все-таки указал в стихотворении, что это письмо женщине из города Вичуга, потому что хотел, чтобы она когда-нибудь — сразу или позже — прочла его и знала сама, какую оценку дали ее письму товарищи погибшего мужа. Я не хотел называть ее имя, чтобы в нее не тыкали пальцами другие люди, но я хотел, чтобы сама она прочла и, может быть, устыдилась своего письма.
Если в Вашем городе и сейчас живет та женщина, которой
Но думаю, что любой человек, который бы стал сейчас, двадцать восемь лет спустя, вдруг выяснять у пожилой женщины — о ней или не о ней идет речь в стихотворении? — совершил бы поступок не только бестактный, но и безнравственный. А если же обстоятельства сложились так, что этой женщине уже кто-то высказал подобного рода подозрения, — ее надо обезопасить от возможного нанесения ей новых нравственных травм.
У меня действительно не сохранилось ни в памяти, ни в моих фронтовых блокнотах ни имени, ни фамилии того погибшего командира батальона, ни имени и фамилии той женщины. Но даже если бы они у меня сохранились — в данном конкретном случае я считал бы неправильным сообщать их кому бы то ни было. Потому что где бы не жила сейчас эта женщина, в Вичуге или в каком-либо другом месте, — публикация ее подлинного имени сейчас, через двадцать восемь лет, была бы никому не нужной и не оправданной жестокостью.
Подумайте сами. Я тогда, двадцать восемь лет назад, в разгар войны, все-таки удержался и не совершил этой жестокости, не назвал ее фамилию. Так как же можно делать это сейчас, спустя двадцать восемь лет?
Я был рад, получив Ваше письмо и почувствовав, что за этим письмом стоит не праздное любопытство, а забота о человеке. Поэтому, откликаясь на эту Вашу заботу, пишу так подробно, чтобы Вы меня правильно и до конца поняли.
С товарищеским приветом,
уважающий вас Константин Симонов.
В редакцию советской поэзии издательства
«Советский писатель» Исаеву Е. А.
начну с формальной стороны дела, имеющей прямое отношение к Вам, как к заведующему редакцией русской советской поэзии издательства «Советский писатель».
В сентябре месяце 1969 года в Вашу редакцию от меня поступила рукопись стихов объемом в пять листов, принадлежащая перу двух погибших на фронте писателей: Бориса Лапина и Захара Хацревина.
Посылая рукопись в издательство, я приложил к ней письмо на имя Н. В. Лесючевского, объясняющее характер и содержание рукописи, и написанное мною предисловие. Насколько мне известно, тогда же, в сентябре, рукопись получила первый положительный отзыв, а в январе — второй положительный отзыв. И с тех пор рукопись лежит в издательстве, не издается, а мне, человеку, приславшему ее, так за пять с лишним лет и не сообщено, почему, по каким причинам эта рукопись лежит без движения. Согласитесь, что это совершенно дикий случай, выходящий за пределы каких бы то ни было издательских правовых и нравственных норм. Такова, если так можно выразиться, формальная сторона дела, хотя она тоже не формальная и свидетельствует о той крайней степени неуважения, которое в данном случае проявлено не только к пока еще живому писателю, приславшему эту рукопись и написавшему к ней предисловие, но и к двум погибшим на фронте ее авторам.