Симпатичная москвичка желает познакомиться
Шрифт:
Она поперхнулась:
— А я-то здесь вообще при чем?
— При том, что ты тоже была свидетельницей этих событий. Ты тоже могла написать материал и получить эту чертову премию. А вы… Пока Стейси писала статью, что делали вы, девочки?
Я вздохнула. Что я делала? Да ничего — таращилась в телевизор, набивая желудок всякой гадостью. Курсировала по маршруту: холодильник-туалет— постель, с головой окунувшись в тупое растительное существование.
Короче, депрессировала я.
А это, на мой взгляд, причина вполне уважительная.
— Я по магазинам ходила, — нахмурившись, вспоминала
— Сколько? — заинтересовалась я. Такое роскошное платье могло стоить и несколько тысяч долларов. Во всяком случае, услышав такую цифру, я бы даже не удивилась.
— Семьдесят фунтов, — выдержав торжественную паузу, ответила Лерка.
— Сколько?! — охрипла я. — Ну почему я живу не в Лондоне?
1
Один из известных сетевых универмагов Лондона.
— Мне просто повезло, — она польщенно раскраснелась, — здесь жесткий корсет, ты заметила? И три нижние юбки, в стиле «винтаж». [2] А вышивка ручная. И вот здесь, видишь, бархатные вставки.
— Просто прелесть, — хлопнула в ладоши я.
Однако энтузиазм наш немного поутих, когда мы заметили, с каким мрачным видом прислушивается к нашему разговору мой брюзгливый друг, Максим Степашкин.
— Что и требовалось доказать, — усмехнулся он, — вместо того, чтобы раскручивать расследование, одна из вас прогуляла работу и наверняка жрала перед телевизором пиццу. А другая — моталась по магазинам в поисках сто тридцать третьего платья, которое ей все равно будет некуда носить.
2
«Винтаж» — старая одежда ретро.
— Почему это? — опешила Лерка.
— Да потому что в таких платьях ходят в места, куда пускают только состоявшихся личностей, — рявкнул Максим Леонидович, — и вы обе должны быть еще благодарны этой вашей Стейси, что она организовала приглашение на вручение такой престижной премии для двух никчемных дур.
Мы с Леркой переглянулись. Первым моим побуждением было с размаху залепить Степашкину кинематографически красивую пощечину, после чего гордо удалиться в неизвестном направлении.
Но тут Лерка вдруг сказала:
— Кашеварова, а помнишь студенческие годы? Мы все время прогуливали лекции, чтобы всласть походить по магазинам.
— Так мы познакомились, — улыбнулась я, — помнишь, в самый первый университетский день?
— Да! У тебя была такая толстая тетрадка! А у меня — дисконтная карточка элитного секонд-хэнда. Мы прогуляли лекцию.
— Лерка, я сейчас расплачусь, — волна щемящей ностальгии накрыла меня с головой, — вот это были времена!
— Кашеварова, так ничего же не изменилось, — вздохнула Лерка, потрепав меня по плечу.
— В смысле?
— Мы по-прежнему прогуливаем всю жизнь ради походов
— Лерка, ты чего? — опешила я.
— А ты сама не замечаешь?! Все самое интересное проходит мимо нас. Кто-то пишет статьи, кто-то получает премии, кто-то раздает направо и налево телеинтвервью! Мы с тобой просто два ничтожества, Кашеварова, — печально подытожила Лерка, — два эгоистичных, ленивых, ни на что не способных ничтожества.
— Лер, прекрати…
— И никогда нам не написать ничего стоящего. И никогда не прославиться! И никогда наши фотографии не появятся на газетных разворотах!
Не успела она закончить фразу, как мимо нас прошел продавец газет, тощий подросток в форменном красном костюме.
— Сенсация! — монотонно вопил он. — Покупайте «Бульварную Листовку!» Скандал на вручении премии лучшим журналистам года!.. Сенсация!
Степашкин схватил меня за руку:
— Неужели там про тебя написано? Ну надо же, какие у них журналюги оперативные. Вот бы мои корреспонденты так работали, — он подскочил к торговцу и приобрел сразу несколько газет, так, на всякий случай.
— Издеваешься все, — вздохнула я.
Надо сказать, Леркин исполненный горечи монолог произвел на меня сильнейшее впечатление. Мне тридцать один год, а я, в сущности, никогда не была мучима философским вопросом: а зачем же я, собственно, появилась на этом свете? Каково мое истинное предназначение? Уж наверняка не писать глупые газетные заметки и не выискивать объявления о распродажах.
Мне тридцать один год, скоро тридцать два, а я еще не сделала ничего значительного. Не прославилась, не родила ребенка, не написала гениальную книгу, не спасла кому-нибудь жизнь, не сделала карьеру. Пожалуй, самым взрослым моим поступком был покупка подержанной недорогой «Шкоды». И это, выходит, все, на что я способна.
Безо всякого интереса развернула я газетный листок, который Степашкину пришлось буквально всунуть мне в руки, и… просто не поверила своим глазам!
Центральный разворот украшала моя фотография!
Моя фотография!
На которой я получилась просто потрясающе — волосы уложены, как у кинодивы шестидесятых годов, губы блестят, брови красиво подведены коричневым карандашиком! И мне так идет белый бархатный жакет! Я хороша до невозможности — только вот охранники, запечатленные на снимке рядом со мной, этого, похоже, не замечают. Меня сфотографировали в тот момент, когда два здоровенных детины в униформе волокли меня к выходу. Я же сопротивлялась, а мой исполненный тихой ярости взгляд был устремлен куда-то вдаль (видимо, на сцену, на которой стояла Стейси). Какое же одухотворенное лицо было у меня в тот момент!
Мое настроение резко скакнуло вверх — ведь эту газеты увидят все!
Все!
Правда, у меня нет знакомых в Лондоне, кроме Стейси. Но не беда — зато может получиться так, что листок случайно попадется в руки Дэвиду Бекхэму или даже самому принцу Уильяму. Вот это будет по-настоящему круто! Кто-нибудь из них может заочно в меня влюбиться, и тогда Лерка уже не сможет цинично рассуждать о моей никчемности, да и Степашкин не будет буравить меня столь неприязненным взглядом.
Заговорили мы одновременно: