Симулятор. Задача: выжить
Шрифт:
Точнее — Жан мог бы понравиться, если бы Эличка не выросла слепошарой инвалидкой. Тут уж ничего не попишешь, что выросло — то выросло, наш удел — узкоплечий, вечно рефлексирующий, хлюпающий носом Зиновий, и то ненадолго. Это пока он прыщи давит и умничает в математической школе, а годик-другой пройдет, и — привет дачным подружкам! Захомутает слюнявого мальчика грудастая, и самое главное — прямоногая студентка, без всяких кифозов, близорукости, хромоты, веснушек и прочих прелестей! Поймает Зинкин сопливый нос своими грудищами, прижмет нашего математика в тихом месте к стенке,
И до того мне себя жалко стало, еще и про маму вспомнила, что чуть белугой не разревелась. Стою, как шизанутая, хнычу жалобно, коленка ноет все сильнее, дышать тяжело, и сама себя уговариваю, что плакать нельзя.
Потому что не будет у Зинки никакой грудастой и длинноногой. Никого у него, кроме меня, не будет, да и то не факт. Я Деду верила.
Страшно далеки мы от мира, где царят длинноногие блондинки, ха-ха-ха!
Мужики еще долго совещались, но тут меня позвали помочь с перевязкой. В подвале тусовалось несколько раненых; раны, кстати, заживали замечательно. Я рвала на куски последние простыни и думала о словах сержанта Комарова. Если раньше я сомневалась, то теперь всякие сомнения растаяли.
А на маму я смотреть в бинокль не хотела. Скорее всего, это вовсе не мама. Не потому, что я деревянная, а совсем наоборот. Помогать надо, за ранеными ухаживать порядок наводить, спать всех уложить кудато. Я слышала, как дура Маркеловна кому-то сказала, что я деревяшка. Это потому, что мамочка и Жора не вернулись с озера, а Валентин их видел в бинокль.
Они там, на озере, далеко, рядом с другими. На озеpe рыбачили не только мама с Жорой, плавали на лодке еще соседи, а на другом берегу туристы разбили целый палаточный городок. Валентин их рассмотрел в бинокль, потом он давал бинокль другим, Деду и сержанту милиции. Я слышала, как они шептались, говорили, чтобы оптику не давать ко мне в руки. Дед заволновался, что мне плохо станет, если я мертвую маму увижу. Зря он волновался, я даже смотреть туда не хочу, я и так все знаю.
Они там, под водой, вместе с лодкой. Я не верю, что они умерли по-настоящему. То есть я бы верила, если бы они утонули в настоящей воде. А они не утонули, они провалились, как древние мухи в янтарь. Если с водой случилась такая беда, то почему я должна считать маму мертвой?
Дед очень умный, он предложил добывать воду из ржавых веток, и воду сумели добыть, уже когда никто не верил. Так же будет и с моей мамой. Когда все перестанут верить, кто-нибудь придумает способ вытащить ее из озера.
Очень может быть, что Лексей Лександрыч вырвет эту страничку из нашего общего дневника, чтобы случайно не прочли другие. Мы договорились писать только факты, и никаких личных переживаний, а я написала про маму. Я бы не стала писать, но Тамара обозвала меня деревяшкой. А я вовсе не деревянная. Мы хоть в церковь и не ходим, зато побольше других некоторых понимаем, как жить среди людей следует. Христос сказал, что мертвые позаботятся о мертвых, как-то так, я точно не помню.
Это значит, что живые должны спасать живых.
Тамара Маркеловна считает, что я должна кататься по земле и непрерывно выть. А я не хочу кататься и выть, но я вовсе не холодная. У меня внутри словно перегорела деталь, отвечающая за торможение. Я должна непрерывно двигаться, чтобы не сойти с ума. Так даже лучше, работы в доме оказалось полно. Если я замираю, то начинаю задыхаться; я даже не сплю почти эти дни. Когда всех разместили в подвале, и одеял хватило, и лекарств всяких, и когда еду в кладовке заперли (это я предложила!), я тогда напросилась на разведку, потому что сидеть на месте не могла.
Внезапно отупевшую Эличку посетило небольшое откровение. Я словно посмотрела на себя со стороны и ужаснулась. Зловредный, истекающий сарказмом, хромоногий гном, вот кто я.
Кто дал мне право поносить несчастную Маркеловну, пусть она трижды меня ненавидит? Что со мной вообще происходит, откуда столько желчи? Я себя не узнавала.
Я многих не узнаю.
У людей сдвигаются лица, особенно у пожилых. В первый день это происходило медленно, почти незаметно, а сегодня — гораздо быстрее. И не только лица. Плечи, ноги.
Но и это не так страшно. Фразы, интонации, вот что незнакомо. Кто-то кинул клич собраться и вышвырнуть молдаван из пионерского лагеря. Идею поддержали общим ревом, отправились наверх за ножами. Они всерьез собирались резать людей. Там случилась стрельба, погибли люди, но не это меня ужаснуло.
Никто об этом не вспоминает, никто не переживает. Мы привыкаем к убийствам.
Зиновий не ошибся, многие теряют индивидуальность. Они становятся похожи друг на друга, как...
злобные псы. Нападения на соседний коттедж удалось избежать только потому, что переключились на белого медведя. Медведь убежал, затем накатила волна, идея вылазки подзабылась... Это невозможно не заметить. Обострения нарастают или стихают рывками, после каждой стеклянной волны.
Эти волны — как выключатели ненависти.
Обострения нетерпимости. Ненависть. Иногда они готовы перегрызть друг дружке горло, и не за воду, а просто так.
Чаще вспышки случаются перед тем, как накатывает стекло. Дед называет это всплесками нестабильной материи, хотя непонятно, откуда эта самая материя взялась и почему вдруг стала нестабильной.
Вот что я думаю. Я ведь не деревяшка, я еще могу думать. Я думаю — а вдруг это мы сами вызываем нестабильность? Может быть, начинается все наоборот, просто у науки недостает данных? Может быть, не материя вскипает, а люди своей ненавистью вызывают всплески?
В таком случае у нас не очень много шансов.
Скоро мы перестанем разговаривать, а ведь основа цивилизации — это речь. Мы перестанем разговаривать не потому, что забудем слова.
Похоже, у нас изменятся рты.
16
Мне не все равно. Ученому, пусть он так и не стал Келдышем, ха-ха, никогда не бывает все равно.
Среда обитания, в которой не хватает тысяч компонентов — растений и животных. Среда обитания, в которой люди явно лишние, поскольку не способны протянуть больше недели.