Символ веры
Шрифт:
– Канкан – непристойный французский танец. Не пойду.
– Как хочешь, Иннокентьич, – хмыкнул Лешка, вслед за Никишкой выходя из кабинета.
Едва за ними опустилась гардина, как Озиридов не мигая уставился на Манечку:
– Не ожидал, что ты до такой степени опустишься…
– До какой? – спокойно уточнила Манечка.
Ромуальд Иннокентьевич задохнулся от возмущения. Зеленоватые же глаза Манечки смотрели на него спокойно и насмешливо.
– До какой же? Договаривай, Ин-но-кенть-ич!
Озиридов скомкал салфетку, отшвырнул ее.
– Как ты могла связаться с этими подонками?
– Обнакновенно, – подражая Лешкиному говору, развела руками Манечка. – Так же, как и с тобой.
– Прекрати паясничать! И не смей проводить подобные параллели!
– А чем, собственно, ты отличаешься от Лешеньки? – вынимая из озиридовской коробки папиросу, ровным голосом спросила Манечка.
Ромуальд Иннокентьевич больно сжал ее запястье. Манечка негромко проронила:
– Отпусти.
Отбросив руку, Озиридов прошипел:
– Дрянь! Девка!
– Не лайся, – потирая побелевшее запястье, сказала Манечка. – Лешеньке пожалуюсь…
– Все равно дрянь!
– Да, дрянь! Мне нужен мужчина, способный не только насладиться моим телом, но и одевать это тело в модные вещи, вкусно кормить, вывозить, если не в театр, то хотя бы в ресторан. А душу свою я уже давно продала. И ты знаешь кому!
Ромуальд Иннокентьевич сидел, опустив плечи. Манечка закурила, выпустила дым тонкой струйкой, усмехнулась:
– Тебе, тебе! Надеюсь, помнишь, сколь наивный взгляд был у меня, когда ты подошел ко мне в тот вечер в саду «Буф»? А как ты очаровал меня красивыми фразами? Для тебя ничего не стоило вскружить голову гимназистке, а через месяц овладеть ею… Через год эта игрушка тебе надоела и ты вполне интеллигентно выставил меня… Но получилось, что выставил прямо на улицу. Домой мне путь был заказан… Ну, да Бог тебе судья! Все вы одинаковые. Те, что были после тебя, поступали примерно так же… Один Житинский, даром что тюремщик, оказался добрым старичком. Не его бы жена, глядишь, я и сейчас жила бы в той квартирке на Обрубе. Когда расставались, плакал, денег дал… Надолго ли их хватило? Как говорится – увы и ах… Теперь вот Лешенька… Не в хоромах живу, но у Зыковых вполне приличный дом на Почтамптской, да и лавка на базаре доход стабильный дает. А мужики они оборотистые, может, в солидные купцы пробьются.
Лицо Ромуальда Иннокентьевича покрылось красными пятнами, в душе стало пусто.
– Я не задумывался… – отрешенно проговорил он.
– И не надо, – махнула рукой Манечка.
– Ты же должна меня ненавидеть…
– Полно тебе!
Озиридов с надеждой устремил к ней взгляд:
– Ты меня прощаешь?
– Прощаю, – вздохнула Манечка.
Ромуальд Иннокентьевич несмело улыбнулся, не замечая или стараясь не замечать язвительной интонации, с которой обращалась к нему Манечка.
– Тогда давай выпьем, – проникновенно бархатным голосом предложил он, но в кабинет, резко откинув гардину, шумно вломился Лешка, таща за собой брата.
– Че?! Втихую хлещете?! – заржал он, переводя взгляд с Манечки на покрасневшего присяжного поверенного.
– Я уже скучать начала, – потянулась к Зыкову Манечка.
Лешка увернулся от ее рук, рухнул тяжело на плюшевый диван, протяжно, со стоном, зевнул:
– И там скукотища… Мамзельки тошшие, ножонки синенькие, в пупырышках, и жопенки – во! – с мой кулак, ничуть не больше. Смотреть – и то противно.
– Да ладно, – протянул Никишка. – Мамзельки как мамзельки.
– Слышь, братуха, можа, к цыганам? – оживился Лешка. – Хучь песни душевные послухаем?
– Можно и к цыганам…
– Иннокентьич, ты с нами али остаешьси? – Лешка вперился в Озиридова мутноватым взглядом.
Озиридов нахмурил лоб, глянул на Манечку, кивнул:
– С вами.
Не желая смущать заключенных видом безвинно наказанных, а порка Белова, Комарина и Почекая действительно возмутила весь Александровский централ, начальство воспользовалось первым же этапом, чтобы избавиться от причины возмущения. И в первых числах ноября вся троица, сбивая ноги о схваченную морозцем бугристую грязь извивающегося вдоль Ангары тракта, шагала от Иркутска к селу Листвяничному, дугой изогнувшемуся на берегу Байкала.
В Листвяничном каторжан загнали на обледенелую баржу и в тот же день старенький пароходик, шумно фыркая, потянул ее на север. Так шли под пронизывающими ударами ветра-«баргузина» до самого Нижнеангарска.
Затерянный среди лесистых сопок острог, построенный бог знает когда рядом с процветающими, а ныне истощенными и заброшенными соляными копями…
К Рождеству острог завалило снегом. На работы каторжан водили по пробитым в сугробах коридорам. Как-то вечером, присев на корточки перед печкой, Яшка Комарин в который уже раз завел речь о побеге:
– Сгинем в этой яме. Ходу давать надо!
Анисим промолчал, но Комарин ждал ответа. Пришлось буркнуть:
– Выдюжим.
– Ты, Аниська, и впрямь святой! – не выдержал Комарин. – С тебя только мучеников писать. На каторгу попал за чужой грех, выпороли тебя за чужую ошибку, а ты все одно долдонишь – выдюжим!
– Прав Яшка, сдохнем. До весны не доживем, – сумрачно поддержал Почекай и шепнул, оглядываясь: – Тикать надо! Тикать!
– Вот, правильно человек рассуждает! – совсем завелся Комарин. – Сразу видно, хочет человек на вольном солнышке погреться. Трюхать надо отсюда, трюхать! Пока держат ноги… Соглашайся, Аниська, а то с Почекаем вдвоем уйдем. Зря я, что ли, провиантом тайком запасаюсь?
– Тикать! Тикать надо! – повторял Почекай, тоскливо глядя в огонь.
Анисим поскреб бороду, вздохнул:
– Да я и сам понимаю. Только как?
– Другой разговор! – обрадовался Комарин. – Как, это я придумаю.
– Дойдем ли? Ведь в Нижнеангарск не сунешься, обходить надо…
Почекай покачал головой:
– Тут твоя правда, Аниська. В Нижнеангарск точно не сунешься – споймают.
Комарин решительно заявил:
– Кумекал я уже над энтим, кумекал. Мимо пойдем. Перемахнем через хребет – и тайгой на Усть-Кут выйдем. А там видно будет.