Синдикат

Рубина Дина Ильинична

Дойдя до конца письма, мы молча изумленно вперились друг в друга.

– А ты говоришь – комиксы... – пробормотал Яша.

Из “Базы данных обращений в Синдикат”.

Департамент Фенечек-Тусовок.

Обращение номер 1.004:

Мужской энергичный баритон:

– Я донор с тридцатилетним стажем, могу пользу принести в вашем бедламе со всеми этими взрывами... а ваши наглые чинуши в Посольстве мне в визе отказали!

Глава одиннадцатая

Израильская

рулетка

Я стояла на верхней площадке кладбища на холме Гиват-Шауль и смотрела, как крошечный экскаватор внизу ровняет новую террасу на склоне. Сколько же их было, этих новых могил... Опять я пошла вправо и вниз, но после роскошного, заросшего багровыми кустами бугенвиллей памятника знаменитому раввину повернула по другой дорожке... И наконец поняла, что совсем заблудилась...

Первое утро дома, первый наш отпуск...

– Не хотела тебя расстраивать... – сказала мама... – Знаешь, кого похоронили неделю назад? Фриду... Она была в том автобусе, на Гива-Царфатит... Если б ты видела, сколько пришло народу! Все дети слетелись за день, Бени успел из Франкфурта, Миха – из Парижа... Бедный Йосеф постарел сразу на двадцать лет...

Это была соседская семья, которая возилась с нашим нелепым семейством в самом начале. Фрида... Она подарила нашей четырехлетней дочери первую куклу Барби, купив ее за немыслимую цену – 120 шекелей. Эта волшебная кукла своими пластмассовыми объятиями раскрыла очарованному ребенку объятия целой страны...

И вот я стояла на одной из дорожек Гиват-Шауля, иерусалимского кладбища, перебирая в кармане плаща несколько гладких камушков, подобранных для того, чтоб положить на могилу Фриды. На свежую могилу Фриды.

И я безнадежно заблудилась.

Я опять достала листок, на котором мама нарисовала ориентиры. От главного входа – направо, сказала она, потом резко взять вниз, потом налево до конца аллеи... Да, но мама была здесь неделю назад. А за этот короткий срок Иерусалим взрывался трижды, следовательно...

– Что ты ищешь? – окликнул меня мужской голос на иврите.

Я оглянулась. Серый минибус стоял в тени высоких туй, рядом с колонкой, из которой набирал воду в ведро пожилой человек в черных брюках, белой рубашке и черной жилетке. В Москве этот прикид выглядел бы вполне концертным, здесь же не оставлял сомнений в социальной принадлежности данного господина. Высокий, сухощавый, с аккуратной седой бородкой, в черной шляпе, он выглядел так, как выглядят в Израиле еще несколько тысяч религиозных мужчин...

– Ты что, заблудилась?

– Не могу найти могилу...

– Подожди, – сказал он, – сейчас управлюсь и помогу тебе.

Он мыл один из памятников неподалеку. Я подошла и, чтобы не стоять праздно, подобрала с расстеленной на земле газеты сухую тряпку и стала вытирать отмытый им, коричневый, с золотой искрой, гранит памятника.

– Ну, вот... – сказал он удовлетворенно, скатывая рукава белой сорочки и застегивая манжеты... – Теперь займемся твоим ... Скажи имя и дату смерти...

Связался с кем-то по мобильному телефону и минуты две ждал ответа, пока кто-то там сверялся в своей базе данных... Господи,

подумала я, похоже, все мы навеки пленники различных баз данных...

– Это не здесь, на другом конце кладбища... – он махнул рукой. – Отсюда далеко... Садись, я подвезу тебя...

...И довольно легко нашли мы холмик со свежей табличкой над Фридой. Я наклонилась, аккуратно выложила камушки в изголовье... И, как обычно бывает со мною на кладбищах, не чувствовала ничего. Знала, что тяжко будет потом – сегодня вечером, или ночью, когда я внезапно проснусь часа в два и до рассвета буду вспоминать все, что связано с Фридой и ее семьей, с Фридой и нами, с Фридой, нами и ее детьми, разлетевшимися сейчас по разным странам...

Мы постояли еще несколько минут. Он – терпеливо за моей спиною. Может, думал, что в этой могиле лежит кто-нибудь из родных. В сущности, так ведь оно и было...

Он наклонился и вгляделся в дату смерти.

– Не старая... – пробормотал он... Впрочем, ему и так все было ясно... С газетных полос улыбались и улыбались лица все новых жертв...

– Раньше... – медленно проговорил он... – Раньше, бывало, человек погибал тоже страшно, но, по крайней мере, его клали целым в гроб. Его прах пребывал в благочинном покое и ждал себе воскресения из мертвых. А сейчас? Тебя разрывает в куски, от тебя летят клочья, твое бедное тело превращается в огненные брызги, в кровавые ошметки, и нет никакой надежды, что когда придет Спаситель, ты облачишься в плоть и выйдешь ему навстречу – радоваться и плясать. Тебя и за гробом достает безумие распада, безумие распада нашего мира...

Я оглянулась, посмотрела вверх – идти было далеко.

– Садись в машину, – сказал он, – хватит, поедем... Тут пока нечего делать... Это потом, позже, тебе придется не забывать про ведро и тряпку, и про ножницы – подрезать кусты... Здесь еще год-два будет красиво... Эти кусты, не знаю их названия, – так быстро растут и такими цветут яркими цветами, – сердце улыбается... Не благодари, не благодари! Как же не помочь в этом...

– ...А сейчас ты куда? – спросил он, когда мы подъехали к воротам.

У меня было несколько встреч в центре, в районе Русского Подворья. Он сказал: мне тоже в город, я подвезу...

– У тебя большая машина, – заметила я, – много детей?

– Нет! – сказал он неожиданно резко. – Двое. Она принесла мне только двоих!

Я взглянула на него сбоку. Он проговорил это в сердцах, даже усы встопорщились. Застарелая обида на жену...

– Тебе надо бы усы подстричь, – сказала я, – тебе есть, наверное, неудобно...

– Я не стригу ничего, – сказал он. – У меня борода до колен.

Мы как раз стояли на светофоре; он задрал голову, показывая, что борода его аккуратно завернута и сколота под подбородком английской булавкой. Сноровисто распустил ее, раскатав по животу, и так же быстро опять завернул, как солдатскую скатку, тщательно сколов.

– Детей только двое. Да и то, дочь вышла замуж, а у свекра магазин в Нью-Йорке, и теперь он их туда увозит, вместе с внучкой... А младший – неизвестно по какой дороге пойдет... Сама знаешь – какое сейчас положение повсюду. В религии – тоже... А машина... Это я вожу тела.