Синдром Л
Шрифт:
Я готова была даже — ну не извиниться, это было бы слишком, конечно, но дать Нинке понять, что понимаю: в последний раз я переборщила. Перегнула палку.
А в последний раз случилось вот что.
Привела она этого своего… Валерочку, кажется. А может, и Юрочку. Что-то такое. Хотела похвастаться. Причем «интерес» ее был на этот раз уж как-то совсем… неярок. Примитив какой-то. Лицо широкое и слегка рябоватое. Глазки маленькие. Нос картошкой. Но весь из себя положительный и непьющий. Офицер, но не из госбезопасности, а простой армейский инженер, сапог, что называется. Но зато, судя по всему, с серьезными намерениями.
У
Поначалу ей пообещала именно так и поступить. А самой ведь любопытно было: кого же это моя Нинка выбрала? Как я увидала, так даже обидно за нее стало. Ну, урод, практически…
Стала я его изучать, как обещала, беседу вежливо вела светскую (хотя и думала про себя: бог ты мой, какой же чушью я занимаюсь, бесценное время жизни на что и на кого трачу!).
И вот пришла я в итоге в состояние раздражения, а потому стала улыбаться уроду еще ласковее. Потом, от скуки чисто, притащила большое зеркало, обняла Нинку так, чтобы мы обе там отражались. И спрашиваю Юрочку или Валерочку:
— Ну что, Юрочка, кто вам красивее кажется, сравните!
Юрочка покраснел, что-то забормотал, типа, что обе прекрасны, каждая по-своему. То есть обижать никого не хотел. Интеллигентно как будто. Смирно попрощался, пошел Нинку провожать. Я даже ей по телефону тут же позвонила, она со мной разговаривать не хотела, но потом потеплела, когда я ей растолковала, что это я тест такой ее жениху потенциальному устраивала. И что, по моему мнению, он его блестяще прошел. На квартиру Фазера вроде как не заглядывался. Ковров не щупал, был рыцарем при даме — при ней, Нинке. То есть все хорошо.
Но с этим выводом, как выяснилось, я поторопилась. Прошла пара дней, и Валерочка появился снова, уже без Нинки. Пришел, нахал, незваным, с букетом роз. И стал меня этот Валера просто осаждать, в любви объясняться, записки в цветах под дверью оставлять. Ну я его отбрила мощно.
Прихожу как-то в пятницу из продмага, там в очереди пришлось стоять за сардельками, что, конечно, не способствовало хорошему настроению, еще и лифт опять не работал, и это в академическом доме! Злая, короче говоря, как мегера, поднимаюсь по лестнице и вдруг вижу кадра этого ценного под дверью своей, что-то он там прилаживает: очередной букет с записочкой. Увидал меня, застеснялся, закраснелся, как девица, букет уронил, поднять не решается. Я говорю: ну и что ты здесь делаешь, спрашивается? Он мычит в ответ, что-то такое невнятное,
Ну и заложить его пришлось подруге, это уж самой собой.
Но Нинка почему-то не только на него, но и на меня обиделась. Говорит: слышу в твоем голосе довольство собой. Пустячок, а приятно, не так ли: еще один трофейчик, хоть и плохонький. Я говорю: да господь с тобой совсем, какой трофейчик? На что он мне сдался? О чем ты говоришь? Да я таких на расстояние пушечного выстрела к себе не подпущу. Да и тебе он зачем нужен, такой-то? Зачем ты с ним валандаешься, не понимаю. Все же уважать себя надо, не опускаться до такого-то уровня… Иллигитими нон карборундум, не позволяй всяким козлам себя унижать.
Но, вместо того чтобы меня поблагодарить, Нинка еще больше разозлилась… С тех пор звонить перестала. А я решила: ну и шут с ней. Надоела. Пусть катится!
Но теперь вот подумала, что надо напоследок ей себя показать, в новом виде-то. Потому как больше особенно некому. Все остальные подруги отпали уже давно и надежно.
Надо было, конечно, хитрость проявить. А я, наверно, по излишней самонадеянности, думала: обведу ее вокруг пальца, запросто. И особенно разговор не продумала, не сосредоточилась. И потому облом случился.
Дома у нее несколько вечеров никто к телефону не подходил, я не выдержала, позвонила ей на работу, в венерический диспансер этот ее дурацкий.
Она говорит:
— Я тебя прошу не звонить мне больше.
Я в ответ:
— Да ты что, очумела, что ли? Что ты так подругами разбрасываешься? Как будто у тебя их много… таких, как я.
— Обойдусь, — отвечает Нинка, причем так отвечает — скорее шипит, чем говорит. Я говорю:
— Если я тебя вдруг чем-то обидела…
Но она мне даже закончить не дала. Сказала злобно:
— Я скажу, чтобы меня больше к телефону не подзывали.
И трубку повесила! Цаца…
Закон подлости, или закон о подлости, как смешно говорит Нинка, он неумолим, неотвратим и неизбежен.
Прошло три недели, за которые так много случилось, что я и думать забыла про Нинкину обиду. И тут она звонит, говорит в трубку тихо, еле слышно:
— Если хочешь, я приеду…
Мелькнула у меня мысль: а чего это она вдруг сменила гнев на милость? Подозрительно как-то. Мелькнула и исчезла. Осталась другая: поздно, голубушка, опомнилась. Более не актуально.
А Нинка, надо думать, ждала, что я начну вопить от восторга. Радоваться, что она меня простила, благодарить.
А мне хотелось ей сказать: извини, ты опоздала. Тропо тарде.
Но ничего этого я говорить не стала, все же чувствовала свою вину, несмотря даже на все обрушившиеся на меня события, на то, что голова моя, да что там голова, каждая капля крови моей была занята, заполнена совсем другим… Как будет одноклассница моя Нинка, работающая ныне медсестрой в венерологическом диспансере, реагировать на изменение моей внешности, меня теперь не очень волновало. Но я сказала: